Клуб любителей исторической прозы

[santehlit]

За переправой выбитая скотом трава обозначила несколько тропинок. Какую выбрать?
Сомнений не было у Разбоя. С ним никто и не спорил.
Прошли поле, обошли лес, снова чисто поле.
- Что это?
- Дома.
- Вижу, что не стога.
- Должно быть, Ключи.
- А перед?
- А это тракт. Видишь, вон машина.
- До тракта вон усадьбу видишь?
- Вижу. Просолы так селились – дом, огород, огурцы малосольные - торгуют у дороги тем, что вырастят, в лесу насбирают, да скрадут где.
- Подходим, мужики, - построжал Пашка Мотылёв и достал пистолет.
Не рвался безоглядно вперёд Разбой, дыбил шерсть – чуть уловимый в пути запах полнил всю окрестность.
Подошли к плетню большого огорода, хоронясь за ним, пробрались вплотную к усадьбе.
Широкий двор полон пернатой живности, дом с крыльцом, времянка с баней, навес, за ним длиннющая стайка, что колхозная базовка.
- Разведать надо, кто в дому, - сказал Пашка и оглядел своих спутников. – Тебя, Егор Кузьмич, могут в лицо знать, если готовились заранее. Ты, Пётр Михалыч, мало похож на путника дорожного.
Всем стало ясно, кого участковый прочил в разведчики. Городской костюм и плащ фасонистый меньше всего вызовут подозрений у просолов.
- Постучишься, водички спросишься, разговор затеешь и присмотришься, кто есть, сколько их, - поучал Пашка райкомовца, не ведая, что перед ним большое районное начальство.
Пестряков хмурился, молчал, не решил ещё – согласиться ли. Может, пора напомнить, кто он есть. Но как-то не ко времени – всю дорогу пассивно молчал, а теперь.… Ещё в трусости заподозрят.
Павел Иванович кивнул и пошёл к дороге, хоронясь от окон дома за плетнём. С тракта шёл не таясь. Постучал в ворота, не услышав собаки, толкнул калитку.
Три пары настороженных глаз наблюдали за ним из-за плетня.
Пестряков шёл двором, направляясь к крыльцу – ни дать, ни взять, пассажир авто, оставленного на дороге, с какою-то нуждой. Потом вдруг остановился, боком, боком потянулся в поднавес, прильнул к запертым на замок воротам коровника. Сорвался с места и, развевая полами плаща, побежал через двор в огород, размахивая руками и крича:
- Здесь они, здесь лошадки!
- Тьфу, дурень! – Пашка сплюнул в сердцах. – Всё разведал! Глупей собаки, честное слово.
На крыльце открылась дверь, и чернота сверкнула белым пламенем. Слышно было, как сыпанула дробь по плащовке, разрывая ткань. Следом прилетел гром ружейного выстрела.
Пестряков ткнулся носом в навозную грядку и затих.
- Сволочи! – Мотылёв выстрелил два раза, в осколки разметал два окна. – Эй, конокрады! Сдавайтесь! Дом окружён, сопротивление бесполезно. Не усугубляйте свою вину убийствами.
- За подмогой надо, - предложил Егор. – В Ключи сбегать, народ кликнуть, властям сообщить.
- Погоди, - отмахнулся участковый. – Эй, в дому! Спалю усадьбу к чёртовой матери.
И Федякину:
- Поджигай.

[santehlit]

- Что?
- Забор, говорю, поджигай.
Старый охотник хмыкнул, покачал головой, а потом вдруг засуетился - раздобыл где-то пук соломы, бересту, сунул в сухой плетень, чиркнул спичкой. Огонь занялся сразу и потянулся в обе стороны.
Осаждающие отступили, не спуская глаз с усадьбы и неподвижного Пестрякова.
- Никуда не денутся, - убеждал сам себя Мотылёв. – Там дорога, там село, да и усадьбу, поди, жалко.
В подтверждение его слов из дома выскочил невысокий и толстый старик с седой бородой до пояса и топором в руках. Сиганув через Пестрякова, бросился рубить плетень, преграждая путь огня к усадьбе.
Пашка подошёл к нему поближе и, демонстрируя пистолет, приказал поднять руки.
Старик разметал пролёт плетня, выкинул топор, плюнул и поднял руки.
- Ты один что ли? Ну-ка зови остальных.
Старик повернул широкое лицо к дому:
- Ванька, Родька, ну-ка геть суды!
Во двор спустились четверо – два коротконогих крепыша, колодками в отца, и два худосочных цыгана. Даже издали было видно, как хмель у них боролся с испугом.
- Где пятый, дед? – Пашка ткнул просолу стволом в затылок. – Или сам на старости лет…?
- Непьюшый он – домой ушёл.
- Ружьё где? – крикнул Пашка стоящим во дворе.
Вынесли берданку Митрича.
- Всем лечь рылом в землю. Дед неси верёвку. Егор Кузьмич, вяжи супостатов, пока на мушке держу.
Но вязал конокрадов Федякин – Агарков поспешил к раненому. Пестряков сел на грядку, когда бандиты начали сдаваться.
- Зацепило?
- Ранили.
- Сымай одёжку, посмотрим.
Крови было – тоненькая струйка. Несколько дробинок пробили кожу и отливали из-под неё синевой. Егор сходил в дом, принёс самогон в бутылке, чистый рушник. Обтёр лопатку Пестрякову, обмотал.
Подошёл Мотылёв с берданкой:
- Постереги, Егор Кузьмич, крестничков своих, мы в Ключи за пятым, да и позвонить надо, куда следует.
Егор с берданкой на коленях и Пестряков сели на крыльцо. Связанные конокрады, матерясь, просились по нужде.
- Шмальни по ним, чтоб заткнулись, - попросил Пестряков.
- Болит? Ты выпей – боль приглушит.
Пестряков понюхал горлышко сосуда, поморщился:
- Не привык к такому пойлу.
Однако хлебнул, поморщился, занюхал рукавом – гадость!
- Щас, - Егор оставил ружьё, прошёл в дом.
Там и хозяйка нашлась – спряталась в подполье, когда полетели со звоном стёкла и штукатурка от стены, засвистели пули в избе. Агарков быстро растолковал ей, чего хотел, и появился перед завотделом со стаканами и закуской в тарелочках – грибочки, сальцо, капустка и хлеб-самопёк. Разлил по стаканам адово пойло, чокнулись, захрустели, закусывая.
- Фашисты, - подал голос один из связанных.
- Ты языком-то ни того.… А то щас задницу в клочья порву, - сказал Егор и тронул ладонью ствол ружья.
- Да шмальни уж, - убеждал Пестряков – Чего мне одному страдать. Ну, сволочи, сознавайтесь, кто в меня стрелял?

[santehlit]

Когда вернулись участковый с Федякиным, стражники приговорили бутылочку и закуску всю подмели – полдень близился. Хозяин засуетился – стол вынесли во двор, накрыли, не забыли и собаку.
- Разбой его порвал, – кивнул Пашка на пятого, которого привёли, упаковали верёвками и толкнули в штабель к связанным. – А не собака, застрелил бы на хрен. У меня грамота по стрельбе, а он бежать вздумал.
Егор и лица конокрада рассмотреть не успел, но видел окровавленные и разорванные в клочья рукав и спинку пиджака.
Хозяин суетился, угождая незваным гостям, подтаскивал закуски, выставлял бутылочки, пополнял жбан с квасом. Егор гадал, заберёт его Пашка или простит.
Забрал. Подъехали одна за другой две машины. В грузовик загрузили арестованных, в «неотложку» - Пестрякова. Прощаясь, он напутствовал:
- На выборы один пойдёшь, смотри, Егор Кузьмич, чтоб всё было по-нашему….
Пашка Мотылёв:
- С конями-то управишься?
Машины тронулись. Заголосила хозяйка. Под её вой, реквизировав найденное снаряжение, Егор с Федякиным оседлали двух коней, остальных взяли в повода и тронулись в Кабанку.
Анна была на ферме. Наталью Тимофеевну разморило на солнышке - прикемарила она. Толик играл на травке у её ног. Потом нашёл прутик и пошёл в атаку на гусей. Обошёл лужу.
Коварные птицы отступали с достоинством, меж собой поругивая настырного мальчишку. И вдруг гусак и предводитель стаи, вытянув шею, кинулся на ребёнка. От неожиданности мальчишка сел на попу. Жёсткий клюв ткнулся ему в грудь, больно щипнул за руку выше локтя.
- Ма-ма! Ма-ма! – закричал Толя.
Он и говорить-то умел только три слова – мама, баба, дай.
Мальчик поднялся на ножки и побежал, но гусак мигом догнал, ущипнул за шею и ягодицу.
- Ма-ма! Ма-ма!
Мальчик бросился через лужу напрямик. Запнулся и упал, хлебнул воды. Он ещё сумел подняться.
- Ба-ба! Ба-ба!
Гусак настиг его и здесь, сбил крылом и вскочил на спину. Шансов у ребёнка не осталось.
Наталья Тимофеевна вздрогнула, отходя от дрёмы. Толька кричит! Она подслеповато осмотрелась – рядом нет, бросила взгляд вдоль улицы – вправо, влево.
Господи, где ж ребёнок?
За лужей беспокоились гуси. Уж не там ли? Старуха соскочила с завалинки и трусцой, подволакивая отечные ноги, затрусила вокруг лужи. И вдруг увидела....
Господи, не может быть! Господи, только не это! Белый свитерочек в воде.… Это что? Это Толина спинка?
- Господи-и! – на отчаянный вопль старухи откликнулись собаки всей улицы.
Наталья Тимофеевна подняла внучка на руки. Из носа, раскрытого ротика, ушей текла грязная жижа. Глазки были закрыты, а по щекам полыхал румянец. Жив! Жив!
- Тольша…. Толик, - укачивала старуха остывающее тельце. Толкнулась домой, вспомнила – одна. Постучала к соседке Дарье Ланских:
- Унучек утоп.
- Да ты что?!
Дарья, нестарая, проворная баба, взяла на себя роль спасительницы.
- Его надо откачать.
Взяв с Натальей Тимофеевной ребёнка за ручки и ножки личиком вверх, стали раскачивать его будто качели. Жижа булькала в груди, пузырилась на губах.
- Всё. Утоп, - сдалась соседка.

[santehlit]

Прибежала оповещённая Анна. Схватила Толю на руки, прижала головку к плечу и принялась бегать по дому, как оглашённая.
- Сыночка, сыночка мой.
По белой кофточке на спине сбежала чёрная струйка.
Егор вернулся в закатный час.
Толя лежал на столе, умытый, в белом белье. Никаких смертных признаков не выдавало чистенькое личико, только румянец стёк со щёк.
С Анной отваживалась Наталья Тимофеевна.
Все соседи разошлись – ушли на выборное собрание.
Егор Кузьмич поцеловал сына в лобик, скрипнул зубами, застонал и, уткнув лицо в согнутую в локте руку, застыл за этим же столом.
Дом сдавила ледяная тишина.
Поздно вечером постучался подвыпивший бригадир Ланских. Егор проводил его на веранду, налил в стаканы из прихваченной бутылки.
- Всё, Ягор, прокатили тебя. Другой теперь у нас председатель.
- Кто?
- Тимофей Бородин.
- Пусть будет.
Ланских покосился на него, выпил и сменил тему.
- А и дуры ж бабы – взялись топлого откачивать, а повернуть ума не хватило. Был у меня по молодости такой случай. Заехал в озеро коня поить, спрыгнул искупаться, чувствую – под ногами топлый. Подымаю – сосед. Спьяну дурень на мелкоте захлебнулся. Кинул через коня, сам в седло и домой. Стучу в ставень кнутовищем:
- Аксинья, мужик твой утоп.
А он прыг с лошадки:
- Хто утоп?
Пока брюхом на коне трясся, вся жижа с него вытекла, и сердце к жизни подтолкнулось. Во как! Долго ишо потом жил, правда, умом тронулся.
Егор молчал, не пил, рассказу не внимал. Ланских засуетился.
- Здесь парнишку хоронить будешь?
- Здесь.
- А сам как? Останешься?
- Не знаю.
Пошёл Ланских, от двери оглянулся:
- Ты, Ягор, лучше уезжай – много у тебя здеся врагов поднакопилось. Да и Тимофей не успокоится, пока не сживёт. Тебе спокойней будет.
- Уеду.
Так трагично закончилось второе хождение во власть Егора Кузьмича Агаркова.
Больше он не рисковал судьбой.

[santehlit]

Пионеры

Раб, сознающий свое рабское положение и борющийся
против него, есть революционер. Раб, не сознающим
своего рабства и прозябающий в молчаливой,
бессознательной и бессловесной рабской жизни,
есть просто раб. Раб, у которого слюнки текут,
когда он самодовольно описывает прелесть рабской
жизни и восторгается добрым и хорошим господином,
есть холоп, хам.
(В. Ленин)

Умирала Наталья Тимофеевна. После недельного поста в тело пришла необыкновенная лёгкость, а голода совсем не ощущалось.
- Мама, да поешь ты, - ворчала Аннушка. – Нельзя же так.
Была она на последнем месяце и ходила утицей по землянке.
- И пить совсем не хочется, - шелестели старческие губы. – Чистой на небеса уйду.
- А? Что? – Аннушка досадливо отмахнулась.
Во дворе грохнул ружейный выстрел. Трёхлетняя Люся, игравшая с куклами на земляном полу, подняла тёмноволосую головку. Аннушка не обратила внимания. Наталья Тимофеевна вздрогнула:
- Егорка упал.
- С чего ты взяла? – удивилась сноха. – Уток стреляет – болото-то рядом.
Вошёл Егор Кузьмич, пригибая голову в низких дверях, с подстреленным селезнем. Показал трофей дочери, отдал жене. Та тут же пристроилась у печи щипать.
- Что с картошкой-то тянешь – а как дожди пристигнут? Выходила, на горизонт смотрела – вроде как насовыват.
- Да что я, разорвусь – и на дому один, и в огороде.
- Ты лешку вскопай да иди, колотись, а я повыбираю.
- Егор, - позвала с кровати Наталья Тимофеевна. – Посиди со мной.
Егор Кузьмич оглянулся на мать, кинул взор на двери, потоптался в нерешительности.
- Посиди. Помираю.
- Ну, что ты, мама, - Агарков сел на табурет у изголовья, пригладил матери седые волосы. – Вот, погоди, дом дострою, переселимся, и встанешь ты на ноги и побежишь с внучкой наперегонки.
- Када ты его достроишь, меня уже не будет.
- Потерпи - должны до холодов перебраться.
- Ты, Егорушка, двужильный, - Наталья Тимофеевна легко, одними пальцами погладили мускулистую руку сына. – Весь в отца. Такой был Кузьма Василич – спорый, сильный, мастеровитый. Любую работу правил, никогда в помощь не звал. Сколь уж в земле лежит – не упомню. Теперь мне свиданью назначат….
- Ты, мама, как скажешь, - откликнулась у печи Аннушка. - Он погиб едва сорок перевалил, а тебе уж восьмой десяток – кака вы пара.
Наталья Тимофеевна обиженно поджала губы:
- Ты думаешь, там, на небесах, года не идут? Идут.
Анна Егоровна опустила с колен утку:
- Так это… Люся наша первая, должно быть, в школу пошла… небесную.
Она склонила голову к плечу, задумалась. Внимая её словам, примолкли все, углубились в память. Только маленькая Люся бубнила что-то, тихонько выговаривая своей тряпичной воспитаннице.
Наталья Тимофеевна опять погладила руку сына.
- Ты с Нюркой-то помирись, на похороны позовешь, и помирись – хватит вам собачиться: не чужие.
Егор промолчал, накрыв своей широкой ладонью материну иссохшую руку.
- Матрёне сообщи.
Сын покосился на неё и легонько покачал головой.
- Умерла Матрёна. Как Леночку схоронила, жить не захотела и уморила себя.
- А что с Ленкой случилось?
- Проглядели девку - от аборта померла.
- Таньку с Егором позови.
- Нету Таньки – в войну всем семейством угорели. Егор уж с другой живёт – поди, не откликнется.
- Федосья?
- Вряд ли. Не в уме она – совсем блажная. А Илья родни чурается – думаю, не приедут.
- Лизка приедет.
- Лизка приедет, - как эхо повторил Егор.

[santehlit]

- Вот кому повезло в жизни. И сколь же у меня детей было – одиннадцать? двенадцать? – всех не упомню. Любил Кузьма Василич мой ребятишек, до смерти любил. Особенно сынов. Оно и понятно – кому-то род продолжать. Тебе досталось. Фёдора корень пресёкся. Антон по молодости помер. Ты один Агарковым остался. Василич так и сказал, на фронт отъезжая, пуще всех береги последыша – он тебе и кормилец и поилец будет на старости лет. Так и вышло, по его.
Устала, глубоко вздохнула всей грудью, прикрыла глаза. Егор покосился на дверь, встал на цыпочки, осторожно потянул свою руку из-под материнской. Наталья Тимофеевна встрепенулась:
- Егор….
Поймала его взгляд.
- Сыночка, прости меня за Толика – не досмотрела, не уберегла – моя вина.
Пришло время Егора до отказа наполнить грудь воздухом и тяжело выдохнуть.
- Век себя казнить буду, - продолжала Наталья Тимофеевна.
Поманила пальцем сына. Тот наклонился к её лицу.
- У Нюрки пупок вверх торчит – парнишку жди – верная примета.
- Дай Бог, - Егор потянулся перстами ко лбу, вспомнил, что неверующий и почесал его.
Егор Кузьмич вскопал несколько рядов картофельных кустов, посмотрел на землянку – над трубою вился дымок. Должно быть, Анна утку палит. Сейчас варить поставит и выйдет картошку выбирать. Это в её-то положении! А что поделаешь? Нет других помощников – один как перст бьётся – и дом надо до холодов закончить, и с огородом управиться.
Егор взобрался на крышу, заскрипел шлак под ногами. Кинул взор на округу – ни кола, ни двора - с него начинается улица. В исполкоме так и сказали - стройся «пионер». До болота рукой подать – дичь не пугана, на берег выходит. Егор покосился на ружьё с патронташем, лежавшие рядом с плотницким инструментом. Стрелял с крыши в пролетавших уток, стрелял метко, не для баловства. Ещё вот задумка - плоскодонку сколотить, сетей навязать – только ленивый здесь не прокормится.
Вздохнул - сначала дом.
Стропила поставлены, обрешётку закончить и можно толь раскатывать. Крышу закроет, окна вставит – рамы смастрячены, застеклены, ждут в сарае своего часа – и можно печку разжигать: новоселье. Внутри и по зиме копаться не зябко. Успеть бы до дождей: кончается бабье лето – двадцать третье сентября.
Егор пристроил доску к общему ряду, тремя ударами молотка пришил её гвоздём к стропилу. Работа закипела, увлекла – руки делают, а мысли опережают. Как толь без помощника стелить? Что-нибудь придумаю. Так думай!
Ложатся доски в ряд, ниже, ниже, скоро уж весь скат покроют. Показалось, крикнул кто-то. Егор наклонился, за стропила держась, кинул взгляд вниз, на подслеповатую – с одним оконцем – землянку. Потом посмотрел на огород.
Аннушка уж три ведра картошки набрала – стоят вряд, его дожидаясь: ей-то не унести. Сама откинулась назад, на руку опёрлась, другой машет ему.
Как матрос по трапу, мигом спустился по приставной лестнице лицом вперёд.
- Ой, Егор, началось.
- Подожди, потерпи.
Кинулся во двор, выкатил из сарая мотоцикл, топнул по рукоятке – завёлся. Бывает, что и не уговоришь, дёргаешь, дёргаешь – надо бы зажигание проверить, да где время взять. Побежал за женой. Привёл, осторожно придерживая за плечи.
- Садись.
- Егор, да разве ж можно так? Не доеду ведь…
- Ты ноги на одну сторону ставь и коленки прижми. Держись руками крепко, а я тихонько поеду.
Устроились, поехали.
- Ты бы маме сказал – потеряет ведь.

[santehlit]

- Не потеряет. Тебя отвезу и вернусь – в больнице я на что.
- Брось, сегодня не работай. Картошку собери и отдохни. Утку довари, Люсю покорми. Мама, вот беда, совсем есть перестала – ты уж уговори, постарайся. Ой!
- Ничего, ничего, потерпи – подъезжаем.
Иж-49 без дороги, целиной катил в райбольницу.
- Ну, ты, папаша, и удумал – разве ж можно роженицу на мотоцикле везти. Потерял бы вместе с ребёнком.
- Ничего, ничего, - суетился Егор, провожая жену в приёмный покой. – Доехали и, слава Богу.
- Ждите.
Егор присел на стул, откинул голову к стене, прикрыл глаза. Почувствовал, как неимоверно устал за эти годы мытарств на чужбине, если считать Петровку родиной.
Прав ли он? Туда ли идёт и семью за собой тащит?
Не проще было бы пойти к Пестрякову Пал Иванычу (он теперь первый в райкоме) и попросить какую-нибудь должностёнку. Можно и в райцентре. Может, и квартиру б дали. К чему кажилиться пупком, когда головой можно все проблемы решить?
И приснился Егору сон – голые задницы, нахально целясь в него, пихаются, друг дружку оттирают. Что за чертовщина!
Обошёл этот диковинный строй и удивился ещё больше – мужики, как свиньи, стоя на четвереньках, хватают ртами из корыта куски, хлебают бурду, торопятся набить брюхо и всё никак не могут.
Ба, знакомые все лица! Назаров Василий Ермолаевич, петровский председатель – а как же без него в таком деле! Серафим Иванович Босой давится и ест, торопится, косится на соседей зло – брюхо друзей не терпит. Предисполкома здесь, районный прокурор. Эк, вас понагнало-то к кормушке! Вон Бородин кабановский суёт голову меж рук у Пестрякова. Давно ли корешами стали?
- Место присматриваешь, брат?
Егор вздрогнул и оглянулся. Фёдор? Нет, не Фёдор – солдат, как исполин-памятник, в плащ-палатке, каске, с автоматом на груди. Лица не видно, а голос вроде братов.
- Фёдор? Ты? Живой?
- Жив, покуда помнят.
- Не знаешь, почему мужики-то голые?
- Народ их такими видит.
- Да, нет, люди кланяются им – они власть, они сила.
- Люди кланяются, а народ презирает. Народ – это память, это истина, это История. Хочешь, чтоб тебя таким запомнили?
- Что ты! – испугался Егор. – Хочу пинка дать под зад.
- Ну и дай.
Отпинать-то их всех не мешало, но начать стоило с Босого или Василия Ермолаевича, подумал Егор. Так, Назаров или Серафим Иваныч?
Зашёл в тылы чавкающей компании. Чёрт, забыл, кто каким с какого края…. Ну, тогда, на кого бог пошлёт!
Разбежался, размахнулся крепкою ногой в яловом сапоге….
- Мужчина! Вы чегой-то распинались? Примите одежду….
Егор вздрогнул и проснулся. Немолодая пухленькая сестричка подала свёрток.
- Роды начались у вашей супруги – ждите, скоро результат будет.
- Не могу – ребёнок дома без присмотра.
- Ну, так поезжайте – своё дело вы уже сделали, теперь мы как-нибудь без вас.
Небо затянуло серой мглой. Когда Егор спрятал с крыши инструмент, собрал вскопанный картофель, закрапал дождь – недаром покойник во сне привиделся.
- Говорю, Фёдора во сне видал, пока в больнице сидел, - повторил Егор и окинул взором домочадцев.

[santehlit]

Люся наигралась своими куклами и просила есть. Наталья Тимофеевна лежала с закрытыми глазами и открытым ртом. Так уж был сотворён её дыхательный процесс – вдыхала носом, а выдыхала ртом. Зато никогда не маялась горлом.
Егор тревожить её не стал, но на всякий случай поднёс к губам пёрышко из подушки – оно затрепетало. Достал утку, расщипал её на кусочки в тарелку, поставил перед Люсей. В бульон сыпанул две горсти домашней лапши и необжаренный лук – так любил. Подкинул в печь.
За окном стало темней – дождь усилился. Егор зажёг керосиновую лампу. Люся поела и заклевала носом. Он сел на стул у изголовья кровати, позвал дочь. Та пристроилась на коленях, согрелась и засопела, уснув. Отец её тоже сомлел. Дважды вскидывал голову, отгоняя дремоту, а потом, не в силах бороться, пристроил её на дужку кровати.
Вздрогнул, проснувшись от Люсиного голоса:
- Баба. Баба.
Дочка одной ручкой тормошила его подбородок, пальчиком другой указывала на покойную. Почему покойную? Она жива. Она только что была жива.
Но первый взгляд, просыпаясь, Егор бросил на лампу. Пламя колыхнулось – кто-то вышел ли, вошёл – хлопнув дверью. Дверь была на месте и недвижима. Душа отлетела, подумал Егор, и тогда назвал мать покойной.
Наталья Тимофеевна лежала всё в той же позе, но у открытого рта уже не трепетало пёрышко. Егор поднёс зеркальце для бритья, и оно не затуманилось. Он взял её за руку.
- Мама, мама….
Потряс за плечо.
Егор поднял дочку на руки:
- Ты не боишься?
- Бабушка умерла, да?
- Да.
Белый больничный потолок отразил крик новорожденного, и Аннушка улыбнулась обескровленными губами.
- Вот мы какие голосистые, полюбуйтесь, мамочка, на сынка своего. Как назовёшь-то?
- Толя… второй.
- Первый дома что ль? Папаша?
- Утонул.
- Ну, этот не утонет – вон, как бровки хмурит – сердится.
Завязав и обрезав пуповину, акушерка продемонстрировала ребёнка мамаше. Женщины улыбались.
А мне было зябко в этом лучшем из миров, больно от их процедур - я сучил конечностями и вопил во всю силу своих маленьких лёгких.

[santehlit]

Упала скворечня

Человек хуже зверя, когда он зверь.
(Р. Тагор)

1

Смерч налетел внезапно. Вот было ясно, и вдруг разом – завыла, загрохотала буря. Ветер свирепствовал беспощадный. Густая пыль закрыла солнце, во мрак погрузилась земля. Тревожно сжимались сердца в предчувствии беды. Разом вспомнились пророчества о конце света.
Но, наконец, ветер стал стихать. Со всех сторон горизонта поползли тучи. Скоро они заволокли всё небо, пошёл дождь. Он усиливался с каждым часом, лил более суток, но ветер совсем прекратился.
Впрочем, его внезапный порыв больше напугал, чем бед наделал. Кое-где шифер с крыш покидал, одну-две антенны пополам сложил. У Чирковой Катерины, что уборщицей работала в конторе правления, сверзилась скворечня на широкий двор. Домишко-то птичий вроде как и не пострадал, а семейство скворчиное, по всему видать, расшиблось. Когда Катерина, сунув шест в прореху банной крыши, кое-как вознесла скворечню в прежнее стояние, ещё будто покружились вокруг неё расстроенные скворцы, а потом улетели. И с тех пор никто из пернатых в тот домик ни ногой. Даже суетливые воробушки, которым до всего есть дело, облетали Чирковскую скворечню дальней стороной.
А дни стояли превосходные, ясные, первые дни начавшегося лета, когда ещё нет томительной жары, нет душных ночей, когда солнце долго-долго сияет в небе, будто совсем не хочет уходить, а весело и нежно улыбается своими всюду проникающими лучами и вызывает к жизни каждую былинку, выбирает из земли все её силы.
В одну из таких недушных ночей в селе убили сторожа и ограбили кассу правления. А ясным утром приехала милиция. Собака от порога взяла след да на поводке своём притащила прямо к Чирковскому дому, на пологую крышу бани прыгнула, повертелась и заскулила. Проводник ввиду ветхости строения за ней не последовал, а в сердцах сдёрнул вниз своего помощника.
- Ну, правда, - призналась Чиркова Катерина. – Я, как убралась, с Митричем попрощалась, домой пошла - корову подоила, воды в баню натаскала, но на неё не лазила…
Была она женщиной словоохотливой и не терпела конкурентов даже в лице следователя. А в деле считала себя и пострадавшей.
- Это хорошо, что я не задержалась - один этаж только помыла. Митричу сказала - утром до работы приду, домою. А так бы они и меня…. рядышком….
- Так, так, - милицейский начальник попытался перехватить инициативу в допросе. - Стало быть, в любой час ночи вы могли постучать, назваться, и убитый сторож непременно вам открыл бы дверь.
- И-и-ишь, куда завернул, - вскинулась Катерина, - в убивцы прочишь. Не было меня в конторе опосля. Никто не видел, и ты не докажешь.
Потом завернула концы платка к отсыревшим глазам и запричитала:
- Меня, вдову хворую…. Скажи, лень тебе искать, начальник.
Правление агрофирмы характеризовало Е. Н. Чиркову, как человека с несамостоятельным характером, тяжёлыми семейными обстоятельствами и слабой дисциплиной. К раскрытию преступления эта характеристика возможно отношения не имела, но всё же была приобщена к делу.

[santehlit]

Уезжая, закончив все необходимые оперативно-розыскные мероприятия, следователь районной прокуратуры Сальников заявил пострадавшей стороне, представителю фирмы «Ариант-Агро»:
- Все тайны, поверьте мне, имеют весьма обыденное объяснение. Время покажет…
На том, кажется, и успокоились.
В соседях у Катерины Чирковой жил Лука Фатеич Лукьянов, человек миросозерцательный, спокойный и тихий, многие годы перед пенсией проработавший освобождённым секретарём совхозного парткома. Но не так работа повлияла на его характер, как давнишняя война. Имел он от неё орден, несколько медалей, да ещё контузию и ранения. И хотя злые языки шипели за спиной - мол, инвалид умственного труда, имел Лука Фатеич удостоверение инвалида Великой Отечественной войны и с гордостью предъявлял его при случае.
Долго мечтал Лукьянов о пенсии, об отдыхе, который виделся ему золотым солнцем на исходе лета, обилием плодов и звонким птичьим гомоном в ухоженном саду. День хвали вечером, любил повторять Лука Фатеич. Прожив честно жизнь, очень он надеялся на спокойную старость в ладах со своей совестью и старухой.
Вставал рано, выходил в сад и долго, до самой жары, ковырялся там, выпалывая сорняки, подрезая ветки, рыхля землю, поливая грядки. Да мало ли ещё какой уход нужен доброму саду, иль какую ещё найдут себе работу заботливые руки. Разговором сыт не будешь, если хлеба не добудешь, внушал он жене-старухе, ощущая после таких трудов прилив бодрости и здоровья. Быть может, не бывшему партработнику говорить такое, но говорилось.
А уж сад у него – загляденье: всё разумно, всё спланировано и ухожено. Чистота идеальная – ни листочка опавшего, ни травинки лишней. Глянешь – глаз радуется и отдыхает.
И вот однажды – что такое? – на грядке чеснока, что притулилась к Катерининому забору, трухлявость какая-то понабросана. Будто гнездо кто потерял – здесь и пух, и помёт, вот и желторотики дохлые засохли, и солома.
Налево посмотрел Лука Фатеич, направо, вверх голову задрал. Кто же ещё, кроме Катьки Чирковой? Вон и воробьи опять у скворечни вьются. Почистила, пакостница, птичий дом, а мусор сюда бросила.
Не стал спешить Лукьянов грядку убирать, стоял, думал, как с соседкой разобраться, а сам на воробьёв смотрел: то-то «жидам» праздник – новоселье!
Пёстроголовый воробышек сунулся в дырку скворечни, упёрся лапками, машет крылышками – насилу вытащил. Полетел, обронил – или бросил? – и, печальным листом кружась, к ногам удивлённого Фатеича упала смятая пятидесятирублёвка.
Все любят добро, да не всех любит оно. У Луки Лукьянова в жизни по-разному было, но он сразу теперь почувствовал - фарт опять идёт к нему в руки! Не упустить бы!
Гадать-то много не приходится, откуда деньги взялись. Вспомнились убийство сторожа, ограбление кассы и милицейская собака, что нежданно к бане привела, к которой притулилась эта самая скворечня. Собачий нюх не проведёшь! А мильтоны-дурачки ничего понять-то не смогли.
Пока Лука Фатеич удивлялся и раздумывал, хлопотливый новоселец уже второй дензнак по ветру пустил. Старик вслед ему, упавшему на Катеринин огород, посмотрел так, будто мечту проводил.
- Долгим будет день, - сказал сам себе Лукьянов и задумался.
Лезть среди бела дня в чужой огород не отважился.
Всё, что делал он дальше, было вроде продуманным, логичным, но привычные хлопоты исполнялись скорее машинально, ибо все его помыслы были обращены к скворечне.
Увидел он Катерину, дорожкою через огород просеменившую в сортир, но ни слова не сказал ей. С грядки мусор убрал и ни слова не сказал. Подумал, сама себя наказала соседка за свой поганый характер: хотела Луке мусором досадить, а у самой денежки – тю-тю, вот только ночь придёт.