Клуб любителей исторической прозы

[santehlit]

Пионеры

Раб, сознающий свое рабское положение и борющийся
против него, есть революционер. Раб, не сознающим
своего рабства и прозябающий в молчаливой,
бессознательной и бессловесной рабской жизни,
есть просто раб. Раб, у которого слюнки текут,
когда он самодовольно описывает прелесть рабской
жизни и восторгается добрым и хорошим господином,
есть холоп, хам.
(В. Ленин)

Умирала Наталья Тимофеевна. После недельного поста в тело пришла необыкновенная лёгкость, а голода совсем не ощущалось.
- Мама, да поешь ты, - ворчала Аннушка. – Нельзя же так.
Была она на последнем месяце и ходила утицей по землянке.
- И пить совсем не хочется, - шелестели старческие губы. – Чистой на небеса уйду.
- А? Что? – Аннушка досадливо отмахнулась.
Во дворе грохнул ружейный выстрел. Трёхлетняя Люся, игравшая с куклами на земляном полу, подняла тёмноволосую головку. Аннушка не обратила внимания. Наталья Тимофеевна вздрогнула:
- Егорка упал.
- С чего ты взяла? – удивилась сноха. – Уток стреляет – болото-то рядом.
Вошёл Егор Кузьмич, пригибая голову в низких дверях, с подстреленным селезнем. Показал трофей дочери, отдал жене. Та тут же пристроилась у печи щипать.
- Что с картошкой-то тянешь – а как дожди пристигнут? Выходила, на горизонт смотрела – вроде как насовыват.
- Да что я, разорвусь – и на дому один, и в огороде.
- Ты лешку вскопай да иди, колотись, а я повыбираю.
- Егор, - позвала с кровати Наталья Тимофеевна. – Посиди со мной.
Егор Кузьмич оглянулся на мать, кинул взор на двери, потоптался в нерешительности.
- Посиди. Помираю.
- Ну, что ты, мама, - Агарков сел на табурет у изголовья, пригладил матери седые волосы. – Вот, погоди, дом дострою, переселимся, и встанешь ты на ноги и побежишь с внучкой наперегонки.
- Када ты его достроишь, меня уже не будет.
- Потерпи - должны до холодов перебраться.
- Ты, Егорушка, двужильный, - Наталья Тимофеевна легко, одними пальцами погладили мускулистую руку сына. – Весь в отца. Такой был Кузьма Василич – спорый, сильный, мастеровитый. Любую работу правил, никогда в помощь не звал. Сколь уж в земле лежит – не упомню. Теперь мне свиданью назначат….
- Ты, мама, как скажешь, - откликнулась у печи Аннушка. - Он погиб едва сорок перевалил, а тебе уж восьмой десяток – кака вы пара.
Наталья Тимофеевна обиженно поджала губы:
- Ты думаешь, там, на небесах, года не идут? Идут.
Анна Егоровна опустила с колен утку:
- Так это… Люся наша первая, должно быть, в школу пошла… небесную.
Она склонила голову к плечу, задумалась. Внимая её словам, примолкли все, углубились в память. Только маленькая Люся бубнила что-то, тихонько выговаривая своей тряпичной воспитаннице.
Наталья Тимофеевна опять погладила руку сына.
- Ты с Нюркой-то помирись, на похороны позовешь, и помирись – хватит вам собачиться: не чужие.
Егор промолчал, накрыв своей широкой ладонью материну иссохшую руку.
- Матрёне сообщи.
Сын покосился на неё и легонько покачал головой.
- Умерла Матрёна. Как Леночку схоронила, жить не захотела и уморила себя.
- А что с Ленкой случилось?
- Проглядели девку - от аборта померла.
- Таньку с Егором позови.
- Нету Таньки – в войну всем семейством угорели. Егор уж с другой живёт – поди, не откликнется.
- Федосья?
- Вряд ли. Не в уме она – совсем блажная. А Илья родни чурается – думаю, не приедут.
- Лизка приедет.
- Лизка приедет, - как эхо повторил Егор.