Клуб любителей прозы в жанре "нон-фикшен"

[santehlit]

- Да ты… да ты, - говорит, - боевое оружие утерял. Тебя под трибунал следует отдать, и в дисбат на Русский остров отправить.
Я, конечно, расстроился – шибко в дисбат не хотелось. А Сосненко за ужином, как бы между прочим, говорит:
- Особист придёт, про сети спросит – что говорить?
Таракан аж подпрыгнул:
- А как он узнает?
Коля:
- Кто-нибудь скажет – кому нечего терять….
О чём это они?
Вымотавшись после известной бури, ткнулись мы в платоновский пляж. Тут и 68-ой пришлёпал с правого фланга. Ребятам тоже досталось ночью. Командиры спелись и пошли куда-то, сказав, что за почтой – за газетами для политзанятий. Годки с обоих катеров сгоношились и с тушёнкой к известной старухе. Командиры раньше вернулись. Смотрят – нет годков. В кустах в засаду залегли. Боцман на мостик флажками жестикулировать – опасность, мол, осторожно! Трое годков возвращались с добычей, но не было среди них ни сигнальщика, ни выпускника одиннадцатой роты – ничего прочесть не смогли. Впрочем, в последний момент, почуяв опасность, припрятали преступный груз. Подходят.
Командиры:
- Где были?
- За сигаретами ходили.
Смотрят сундуки – в руках ничего предосудительного. Но Герасименко стреляный воробей, которого на мякине не проведёшь – пошёл и нашёл в песке трёхлитровую банку самогона. Сели на спардек – разбирать полёты. Так, мол, и так, говорят командиры, в базу придём – годков на губу, лычки с медалями к чёртовой матери…. Те пожимают плечами – на всё воля господня.
Вечером на линейку вместе пошли. Где-то на середине Ханки пришвартовались бортами и легли в дрейф. Командиры у Герасименко уединились. Первая смена картошку жареную в нашей рубке поглощает. Командиры соловые вылазят на палубу – где экипаж? Нашли. Герасименко метриста с баночки гонит:
- Ну-ка, поглядим, где мы сейчас?
Взял ориентиры по берегам, прикинул расстояние и испугался: давно в Китае – до Пекина рукой подать. Расцепились срочно и во все лопатки каждый на свой участок бегом. Только нам не повезло – сеть китайскую на винт намотали и ход потеряли. За похищенную в чужих водах снасть командира очень даже могли взять за шкварник.
Герасименко прискакал следующим днём на наш фланг и научил Таракана, как задницу спасти от наказанья. Вот мы подогнали ПСКа кормой к берегу и давай балласт на бак таскать. Тяжкий труд – расплата за известную глупость. Ладно, перетаскали - опустился бак, задралась корма. Винт показался – на нём обрывки шелковой сети, которая и к гребному валу припаялась. Надо в воду лезть, чтобы срезать. Но в мае на Ханке никто не купается.
Таракан мне:
- Включи душ.
Запускаю дизель-генератор. Его охлаждает забортная вода, которую и направляю по шлангу в гальюн. Нет желающих лезть в ледяную воду. Герасименко выносит вчерашнюю банку самогона – далеко уже неполную. Первый пошёл!
Мишка Терехов штык-нож в зубы и – бултых! С винта сопли размотал, выскочил – зуб мимо зуба. Герасименко ему полкружки самогона, шеф (кок) бутерброд с тушёнкой и луком. Мишка тяпнул и в душ. Вышел развесёлый такой. А уж коротышка Цындраков по грудь в воде, режет с валолинии прикипевшую сеть. Потом Сосненко, потом радист Оленчук.

[santehlit]

Валолинию мы очистили, но экипаж перепился. Балласт таскать, а их мотает из стороны в сторону. Я сказал «их», потому что в воду не прыгал и самогон не пил. И боцман тоже. Кто-то ж должен быть на ногах и в трезвой памяти. Всю эту ночь втроём и бдели на линейке – командир за РЛС, боцман на мостике и я в машинном.
Вот о чём речь завёл Коля Сосненко за столом. Таракан чуть не на колени – родненькие не выдайте, миленькие не погубите. Простилась мне ракетница.
Вот какой головастый у меня старшина!
Вторым годком на катере был радиометрист старший матрос Цындраков, по кличке Цилиндрик. Это как раз тот случай, когда говорят: лучше иметь дочь проститутку, чем сына старшего матроса. Сергей призывался из Свердловской области. Наград имел скудно. Каким ветром ему соплю на плечо занесло, никто не знал. Потом узнали – стукачком оказался наш Цилиндрик. Клал особисту всех и вся. Сундуки – командиры катеров – его насмерть боялись. Особливо наш. Цилиндрик был комсоргом катера – отчаялся в связи с этим съездить в отпуск, но в партию вступить ещё надеялся. Поначалу мы с ним дружили, и он обучил меня работе на РЛС.
Теперь о второгодниках.
Леонид Петрович Теслик – боцман, первостатейный старшина. Родом из-под Симферополя, Колин земляк. Гонял на велике по асфальтовым дорогам Крыма и накачал мускулистые ноги. Был такой случай. У Вани Богданова движок на «Аисте» забарахлил – надо разбирать. Приладил он «крокодил» (ключ на 46) на гайку, рычаг из трубы присобачил – тянет-потянет, сдвинуть не может. Теслика зовёт. Упёрся Леонид ибн Петрович спиной в борт, ногой в трубу, даванул – и «крокодил» глистой свернулся. Рассказать – так вряд ли кто поверит, чтобы ванадиевый ключ спиралью…. Богданов его ветошью обтёр и сказал: «Экспонатом будет».
С Тесликом у нас было много общего во взглядах на жизнь. Например, напрочь отсутствовал стадный инстинкт. Каждый месяц приходили боцману посылки из дома – фрукты, сладости. Петрович ящик на стол – угощайтесь, а сгущёнку присланную (обычно две-три банки) – в карман. Имел грешный страсть – бдя на вахте, пробить две дырки и сосать сгущёнку из банки. Я в этом не видел криминала. А Мишка Терехов возмущался – ах, как это ни по-товарищески, ах, как это по-кулацки. И Цилиндрик ему вторил.
Мне отец прислал посылку с сигаретами, я угостил курящих – попробуйте наших, челябинских. Ну и всё. Мне и в голову не пришло разделить все пачки поровну на экипаж. Мы с боцманом были против такой коммуны. А Курносый – ах-ах-ах, ой-ой-ой. Ты, говорит, хохол уральский. Да пусть себе. Мне наши хохлы по душе. Хотя всякое бывало.
Вот скажите, что самое трудное в морской службе? Думаю, не догадаетесь. А это контрасты. Стоим десять суток в базе – по утрам зарядка, вечером – футбол (для меня, а остальные больше к волейболу тянулись). И днём работы хватает. То есть день в трудах, заботах, движении. На границу вышел – тоска смертельная - нечем себя занять. Ну, пару дней отсыпались. Потом от безделья ажна мышцы болели, и душу воротило от одних и тех же тупых небритых харь. Зрел конфликт и выплёскивался - обязательно кто-нибудь кому-нибудь по сопатке съездит. А потом, выпустив пар, всё утрясалось – мы привыкали к малоподвижной жизни. Десять шагов до боевого поста, семь до стола, восемь до гальюна, а в остальное время постель, постель, постель…
Однажды, лишь однажды, судьба свела нас с боцманом на ринг разрядки напряжённости. Спор возник ночью на вахте. Уж не помню, по какому поводу - очень может быть на межнациональной основе. Может боцман мне сказал – кацап ты долбанный, может, я ему ответил – а ты хохол дрюченный. Только срывается он с места и летит на меня с протянутыми ручонками. Он длинный, и руки у него подстать. Видел однажды, как он Мишку Терехова чуть на тот свет не отправил – схватил за горло, тот ручонками сучит, да коротковаты оказались. Так бы и удушил комендора, если бы не разняли. Теперь, путаясь в полах дурацкого тулупа, который всегда на вахту одевал, летит на меня. Руки вперёд, а пальчонки так и сучат от вожделения вцепиться мне в горло. Ну, уж дудки! Подсел под его руки и – бац! – боцманяре в челюсть. Он с копыт. Запутался в своём тулупе и упал между фальшбортом и спардеком. Я на спардек и навис над ним.

[santehlit]

- Слышь, - говорю, - Петлюра недобитая, сейчас прыгну гадами на грудь, и хана твоим рёбром. Но я не прыгну, а скажу – ты в угол меня ставь, матом ругай, но поганками трогать не смей. Слышишь? Никому не позволю бить себя безнаказанно.
И ушёл. Самое удивительное, что боцман не стал меня преследовать – ни в тот раз, ни на другой день, ни когда-либо после. Как все хохлы он был разумен и понимал, что худой мир лучше доброй ссоры. Мы думали, наш конфликт остался незамеченным экипажем. Но как-то Цилиндрик спросил:
- Ты что, боксом занимался?
Посмотрел в его зенки и понял – он что-то видел.
- Нет, - говорю. – Улица драться учила.
Третьим хохлом на катере был радист Ваня Оленчук. С пид Винницы. Это был очень красивый парень – лицом, фигурой, всем удался. Ведь не зря ж его, переодев в форму тюлькина (тихоокеанского) флота, отправили на историческую встречу государей во Владивостоке. Стоит Вано в почётном карауле, встречает Брежнева Леонида. Тот идёт, брезгливо морщится – только что не плюётся. За ним адмирал флота Горшков семенит на полусогнутых. Строй закончился, Леонид Ильич остановился:
- Это кто?
Горшков:
- Моряки, товарищ Верховный Главнокомандующий.
- Моряки? А где же их клёши?
Американского президента Ваня встречал в клёшах.
И тут же приказ министра обороны (его даже в «Комсомольской правде» печатали - ей бо, сам читал) - разрешить морякам клешить брюки от колена к гаче на 3,5 сантиметра, и скос на каблук – 1,5. Вот за это флот любит дорогого Леонида Ильича. И не любит, кстати, Владимира Ильича - этого за Кронштадский инцидент. После подавления мятежа (как его называет официальная история) пленённых русских моряков живьём топили в проруби латышские стрелки (а вот об этом нигде не слова – из уст в уста передают во флоте). С тех пор бытует на кораблях выражение – хуже латыша может быть только очень плохой латыш. Не знали? И я не знал. И не читал нигде. Рассказали. И про Даманский много чего рассказали, о чём в газетах не писали. Ну, об этом попозже. Продолжу про Оленчука.
Ваня был очень музыкален - прекрасный слух, отличный голос. Правда, инструментов в руках не держал, но зато голосом выводил так, что любой солист позавидует.
На границе подъём в одиннадцать дня. Час на зарядку с туалетом и проворачивание оружия с техсредствами. Нам-то что проворачивать – с линейки дизеля ещё не остыли. Зубья почистили, послонялись по палубе и за стол. Потом тулупы на спардек, садимся на спину и – первая сигарета. В голове лёгкое опьянение. Ваня вытаскивает усилитель на мостик, подключает микрофон, и начинается концерт по заявкам. Оленчук пел свои, украинские песни. Но больше мне нравились наши, русские, особенно которые на стихи Есенина. «Над окошком месяц» никто из ныне живущих и ещё не родившихся певцом не мог и никогда не сможет исполнить лучше нашего радиста. Даже не пытайтесь.
Таракан возбух:
- Это что за песнопения? Прекратить!
Тогда Ваня просто подключал динамик к рации, и мы, лёжа на спардеке, слушали музыку – и в это время передавали концерт по заявкам «В рабочий полдень». Но и петь он не бросил - пел ночью, на вахте. Выставит колоночку через окошко из радиорубки в ходовую и поёт в микрофон. Натешит голос, потом нос просунет:
- Ну, как?
- Вань, спой Есенина, - прошу.

[santehlit]

И пел. Здорово пел.
Комендор Мишка Терехов, за крючковатый армянский нос имел кличку Курносый. Этот холерик призывался с берегов Волги и непоседлив был до неприличия, суетлив. Цилиндрик готовил из него комсорга – себе замену, и Мишаня старался. Решил завести на катере художественную самодеятельность. Предлагал всем заделаться артистами и поставить спектакль. Чокнутый! Впрочем, кое-каких талантов нелишённый. Бдел как-то днём на границе сигнально-наблюдательную вахту. Толпа в кубрике полудремит, боцман в гальюн пошёл. Мишанька его на обратном пути заловил и в ходовую затащил – быстро уговорил. И начался спектакль – боцман себя изображает, а Курносый командирским голосом верещит:
- До каких пор? Боцман, я спрашиваю, до каких пор этот беспорядок будет твориться на катере? Ты старшина или хрен собачий? Учти – весь спрос с тебя.
Через рубку ходовую раструбы вентиляции кубрика проходят – мы слышим каждое слово, как в камерном театре.
- А я что? – лепечет боцман. – Я ничего. Годки всё - Сосненко, Цындраков не слушаются, посуду не моют, на уборку палубы не выгонишь. Всю команду подбивают к непослушанию, особенно Сосненко.
- Как думаешь, - верещит тараканий дискант, - не пора ли Сосненко сдать в соответствующие органы?
- Думаю, пора.
- Тогда пиши рапорт.
Боцман, «добра» попросив, спустился в кубрик.
- Ваня, к командиру.
Оленчук взглянул на Колю, пожал плечами и пошёл наверх.
Сосненко:
- Боцман, что там?
Теслик:
- Таракан сидит, что-то спрашивает, потом записывает.
Лёг в гамак и отвернулся к переборке, улыбку пряча. А мы уши к вентиляции. В рубке хохол Оленчук клал хохла Сосненко со всеми потрохами:
- Да, товарищ командир, это он у шефа (кока) тушёнку отобрал, когда годки за самогоном пошли. Гацко не давал, так он ему в рыло дал.
Коля глаза на шефа округлил:
- Когда это я тебе в рыло?
Гацко плечами пожал – не знаю.
- Добро! – топ-топ-топ – Оленчук с палубы летит.
- Гацко, к командиру.
Кок встал:
- Коля, я тебя не выдам. Пусть хоть шкуру с живого спускает.
Ушёл. Сосненко Оленчуку:
- Рогаль (радистов так зовут на ПСКа), когда это я тушёнку у команды отбирал и шефа бил?
Ваня:
- Коля, ну, что я скажу – он всё знает. Он говорит – я только киваю: да, было.
- Да, тише вы, - это я в вентиляционный люк ухо протиснул. – Ничего не слышно.
Все опять ушами к подволоку. В рубке – бу-бу, бу-бу – ничего не понять. Потом голос Гацко:
- Ах, товарищ командир, если б вы знали, что Сосненко вытворяет с экипажем в ваше отсутствие.
Таракан:
- Скажи еще, что он мужеложством занимается.
- Мужеложство – это когда по согласию, а он молодых насилует.

[santehlit]

- Всё ясно. Надо брать. Вы у Терехова вторым номером к пушке приставлены, вам и брать. Сейчас выдам автоматы – в случае сопротивления, огонь на поражение. Арестуйте его и спустите в форпик – пусть посидит до базы.
Топот в рубке, крик: «Терехов, ко мне». Потом голос Терехова с палубы:
- Старший матрос Сосненко, вы арестованы. Сопротивление бессмысленно. Выходите на палубу с поднятыми руками. Считаю до десяти, на счёт «десять» бросаю в кубрик гранату.
- Э, кончай-кончай-кончай! – боцман подхватился с гамака и стремглав на палубу.
Следом Оленчук:
- Постойте!
Последним я. Не то чтобы не хотел умирать вместе с любимым старшиной – просто начал о чём-то догадываться. Слишком круто сюжет закрутили – так в жизни не бывает. Выхожу – точно, нет никакого Таракана, автоматов и гранат – стоят моряки, сигареты в зубах, и напряжённо смотрят на дверь: каким выйдет Сосненко? С поднятыми руками или «крокодилом» (самый большой гаечный ключ на борту) в руках – как начнёт гонять молодых по корвету: чего удумали! На всякий случай переместились на ют, а за дверью наблюдаем. Выходит Коля – руки над головой.
Я думаю, вся рыба в Ханке от громового хохота в ил зарылась. Из пассажирки выскочил заспанный Цилиндрик. Командир несётся на своих кривых.
- В чём дело? Что случилось?
Опоздали товарищи, премьера состоялась и закончилась - повтора не будет.
Коля человек разумный – всё понял, оценил, простил. А Мишку можно было бы похвалить за такой розыгрыш, если бы он не достал своим пением. Какой распоследний негодяй сказал, что у него есть голос и слух? Была на катере гитара – избитый и обшарпанный инструмент о шести струнах, хотя кто-то посетовал, что настроена семиструнной. Вот Курносый поиздевался над забытой вещью. Он её щипал, он по ней бренчал, пальцами по фанере барабанил, изображая ударника. А как он пел. Все одесские коты в море бы утопились, посети Терехов сей славный город. Главное, включался он невовремя, как самый плохой транзисторный приёмник. Стоит Ване запеть, стоит мне прислушаться, как Курносый несётся со своей дребезжалкой.
Оленчук есенинское:

Клён ты мой опавший, клён заледенелый
Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой

А Мишка своё:

Член ты мой опавший, член зачерственелый
Что висишь, качаясь, ты в штанине левой.
Помнишь, был ты членом, членом благородным
А теперь ты краном стал мочепроводным.

Ваня умолкал, разобиженный, а охальник не унимался:

Лез куда попало после рюмки водки
А теперь годишься мазать сковородки.
И, утратив твёрдость, отупевший в доску
Ты напоминаешь жёваную соску

И это всё наипрепоганейшим голосом – дверца старого чердака звучит музыкальнее.

[santehlit]

Ваше благородие госпожа Карьера
Для кого ты мать родна, а кому – Мегера
Полетели «сопли» на плечи мои
Повезло мне в службе – не везёт в любви.

Служили в Анапе в учебной роте три товарища – Ершов, Дятлов да Мазурин. Нравилась им служба, полюбилось море. Решили друзья стать моряками, чтоб с голубой волной на всю жизнь. Ну а раз так – пишут парни рапорты: хотим, мол, выучиться и служить в морских частях по политической линии. Желание курсантов приняли во внимание, справили документы, выдали деньги на дорогу, и поехали они в Москву учиться замполитскому делу. Только схитрил Мазурин, и дорогой к дому повернул. Отдохнул, деньги казённые промотал, вернулся в Анапу на морского специалиста доучиваться. Но тяга к морю и службе пограничной не отпустила парня домой после окончания срочной службы – остался Мазурин на сверхсрочную. В мичманы выбился и на Ханке должность звучную получил – флагманский специалист службы «Р», которая над метристами с радистами надзирает.
Дятлов к тому времени вернулся в Анапу замполитом одиннадцатой роты. А старшего лейтенанта Ершова забросила судьба на остров Сахалин инструктором по комсомольской работе Корсаковской бригады сторожевых кораблей. Жил в шикарнейшей квартире, предназначенной для приёма высокопоставленных гостей. А что, рассудил комбриг, парень холостой, на язык спорый – будет адмиралам с генералами на вечер развлечением. Тут как раз является в бригаду сам начальник морского отдела Тихоокеанского пограничного округа контр-адмирал Ушаков. Старикашка вредный и въедливый ужасно. Весь день бригаду на уши ставил, вечером Ершова. На его крытый стол, на батарею коньяков и напитков, даже не взглянув, заявил:
- Пить вредно. Спать полезно. Утро вечера мудренее.
И завалился почивать.
Обиделся Ершов – в кои веки целый адмирал под боком и того к душевной беседе не смог уломать. Утром старлей заступил дежурным по базе, а контр-адмирал натянул трикушку и бегает по территории бригады. В одном закутке отлынивающих от зарядки подловит, в другом – всех к дежурному отправляет. Ершов за телефон:
- Санчасть? На территории воинской части прорвался псих гражданской наружности, пристаёт к морякам, себя то ли Макаровым называет, то ли адмиралом Нахимовым. Примите меры.
Санитары в розыск – и вот он, голубчик бежит навстречу старенький дед в помятой трикушке.
- Вы откуда здесь? А ну-ка с нами пойдём.
Начальник морского отдела Тихоокеанского пограничного округа возмущён:
- Я контр-адмирал Ушаков.
- Ушаков? Фёдор Фёдорыч? Вот ты нам и нужен, - обрадовались санитары.
Заломили начальнику моротдела ласты за спину и уволокли в санчасть. Потом разобрались. Контр-адмирал приколов с шутками не любил – загремел корсаковский комсомольский работник к нам на Ханку замполитом вместо ушедшего на повышение Кукина.
Начал Ершов с выборов комсоргов катеров.
- Это актив, на который я буду опираться, – так и сказал.
Дал два дня сроку, по истечении которых протоколы отчётно-перевыборных собраний должны быть у него.
Оленчук ко мне подошёл:
- Готовься, Толян, нынче тебя будем избирать.
И кулак под нос сунул, как Никишка Сосненко:
- У-у-у, сука!
Избрали меня единогласно. Цилиндрик отбубнил что-то о проделанной работе, раза два Терехова помянув, как активного комсомольца. И сел. Работу его признали удовлетворительной. Потом выборы начались. Оленчук соскакивает:

[santehlit]

А я подумал, как сейчас лягу, и самые чудесные грёзы детства выстроятся в очередь – смотри, не хочу. Мнилось мне, как из тьмы веков и гари пожарищ в волчьих малахаях монголы мчались на мохнатых лошадках, играл ветер моими кудрями в ватаге бесшабашного ушкуйника Васьки Буслаева, звонили колокола золочёных храмов, слепила глаза роскошь византийских дворцов, а ещё дальше, за горизонтом возвышались египетские пирамиды и трубили карфагенские боевые слоны.
Но под шум дождя приснилась мне смерть моя – вид со стороны: гроб на столе, родственники вдоль стены, до погребения остался час. Мне не хотелось покидать этот свет, и я с горя плакал – слёзы текли по мёртвым щекам из-под закрытых мёртвых век. По стёклам струилась вода – дождь за окном плакал со мной. Это были самые унылые дни моей жизни. Не взбодрил и покос.
Поразительно, как быстро может меняться настроение у человека. Почти месяц находился в глубочайшем трансе, а только сел в электричку на Челябинск, сразу взбодрился. Смотрю в окно, улыбаюсь, будто на свадьбу еду, а не на жаркую работу в яростный стройотряд. Когда пересел на поезд до Вязовой, лёг и уснул. Уснул и просыпаться не хочется. Не хотел и всё тут. Меня бортпроводница растолкала.
- Вставай, парень, вон автобус – сейчас закроет двери и уйдёт. А ты отстанешь…
Я, как мазурик ошалелый, выскочил из вагона и помчался к последнему рейсовому автобусу до Усть-Катава. Вышел около полуночи на центральной площади у ДК и сразу наткнулся на двух местных типов весьма нереспектабельной наружности. Который повыше – светловолосый, костлявый – плевал семечную шелуху и рассматривал выходящих, поставив ногу на лавочку. Второй – толстый, поменьше – сидел на ней. Моя одинокая фигура сразу привлекла их неподкупное внимание. Да, ситуёвина!
- Здорово, друг!
Тамбовские волки ваши товарищи. Нехотя пожал им пятерни. Лица у ребят такие постные, что сразу видно - не допили, и в таком состоянии не хотят расходиться по домам. Ожидание халявной выпивки просто нарисовано на их тупых мордах.
- У тебя голова не болит? – с надеждой спросили.
Накрапывал мелкий дождь, тускло светили фонари, на площади кроме нас никого.
- Спасибо, - сказал белобрысый.
- Спасибо за что?
- За то, что ты нас сейчас угостишь.
- Хорошо, но будем считать это платой за ваши услуги – проводите меня к старому общежитию техникума.
Этот адрес Олег мне назвал ещё в Челябинске. Отдав провожатым трояк, возник в общежитии, как приведение – в полночь, и от дождя мокрый. Ребята спали. Прошёлся, выглядывая свободную кровать. Голос в ночи:
- Что ходишь, приятель? Толяха ты?
Это был Коля Звездин из ДПА-501 – когда-то до службы начинали с ним вместе, и, кажется, были дружны.
- Аз многогрешный, - я подошёл. - Есть закурить – мои все промокли?
- Где-то в кармане.
Почему-то подумал брюки на нём и сунул ладонь под одеяло - под ней, вздрогнув, напряглась голая ягодица. Я посмотрел Звездину в глаза:
- Как ты умудряешься спать лицом и задницей в одну сторону?
- Так я же гимнаст.
Нашёл его джинсы на дужке кровати, сигареты в кармане и закурил.
- Ты из дома? Похавать привёз?
Вспомнил о маминых пирожках, которые завернула в дорогу.
Звездин:
- Дай два. Посмотри, там у окна кровать должна быть одна свободна.

[santehlit]

И встречал ты девок по стойке смирно
А теперь не встал ты, за тебя обидно.

Вот такой был у нас комендор – матрос Терехов.
Шеф, кок, катерный повар – Володя Гацко. Из сибирских кержаков. Был он замкнут и молчалив, как старообрядец. К тому же охотник. Рассказывал он, а я перескажу: повстречался с лосем – и только два патрона с жаканом. Ранил. Идёт следом за обливающимся кровью лесным красавцем и поливает его дробью из ружья. Лось только вздрагивает и хромает вперёд на трёх ногах. Как отвязаться от настырного охотника, с таким упорством желающего отнять у него единственную жизнь? И зашёл лось в село – спасите люди! Гацко туда нельзя – он браконьер. Может быть, это черта к характеру, но не показательная.
Другой случай, им рассказанный. Приехал в Новосибирск (жил где-то в лесах неподалёку), с вокзала вышел – местные хулиганы перчатки отняли. Гацко – ни рукой, ни ногой, ни языком слово против сказать не смог. Однако обиделся крепко. Поймал на улице мальчонку-дошкольника и отобрал у него варежки, которые и на большой палец его тощей ноги не налезут. Зачем? Говорит - отомстил Новосибирску за своё унижение. Ну-ну….
Упёртый он был. У всех шефов, в любое время всегда полно запасов – тушёнки, сгущёнки, круп. Сухари на каждом катере. Мы – как будто Богом обиженные. На десять суток на границу пойдём – ровно на десять суток хватает продуктов, а потом хоть зубы на полку. Зато выливаем за борт полными кастрюлями борщи и прочее. Хлеб буханками выкидываем. За что любить такую тупость? А командиры его любили - как сироту, хотя таковым не слыл. Молчалив был, послушен и трудолюбив – этого не отнимешь. Камбуз всегда чистотой блистал, другим на зависть.
Гацко тощим очень был. Зимой в погранотряде, ничего не делая, отъедался немного – щёки круглели, животик намечался. А за навигацию по тридцать килограммов сбрасывал – в чём жизнь теплилась? А всё жара проклятая – на камбузе вообще невыносимая. Наверное, от этих весовых перепадов страдал Гацко психическими расстройствами. Вот послушайте.
В Платоновке мы у пляжа стояли. Затеяли они с Оленчуком борьбу. Ваня – Аполлон с пид Винницы, а шеф – скелет сибирской куницы, схватил его за шею на удушение, и как радист не бился, не смог разжать клещей «паука», потом захрипел.
- Эй-эй-эй, - боцман разнимать полез. – Кончайте.
Только растащил, Ваня Вове – бац! – по роже. Гацко сел на песок, уткнулся лицом в колени и заплакал.
- Зря это сделал, - боцман вещает. – Теперь берегись, ночью он тебя порешит. Говорить не хотел, но давно заметил – шеф лунатизмом страдает, ночами по катеру бродит.
Стемнело, и пошли на линейку. Все дела переделав, в кубрик спустились мы с радистом – нам во вторую смену. Боцман на мостике за командира отдувается. Гацко уже спит. Броняшки опущены, свет горит, мы раздеваемся. Вдруг Гацко, не открывая глаз, как завопит:
- Ваня, Ваня, Ва-а-ня…!
Рогаль перетрусил.
- Слышь, Толян, я под тобой лягу, - и прыг на Колин рундук.
Ложись, мне-то что. Я уж в гамаке был, тумблером щёлкнул и - кромешная тьма накрыла кубрик. Лежу, думаю – о чём помечтать, чтобы сон скорее пришёл. Кажется, нашёл тему и начал отходить в мир грёз. Только и реальный держит, не отпускает – чувствую, кто-то дышит мне в лицо. Снится? Нет, ну точно. Что за дела? Руку к тумблеру – щёлк. Гацко стоит передо мной – глаза закрыты, а лицо худое и белое, как у черепа – страшнее не бывает. Убрал он голову под гамак, и я склонился посмотреть, что там, внизу творится. Там Ваня в угол забился - коленки у подбородка - одеялом прикрывается. Ну, как девица перед насильником. Гацко свою костлявую спину дугой выгнул, руки тощие к Ване тянет, и пальцами шевелит. А глаза закрыты.