Клуб любителей исторической прозы

[santehlit]

И Вальку:
- Ключи. Я к шефу.
В молодости Николай Аркадьевич Кузьмин вёл беспокойную воровскую жизнь и был известен под кличкой Колька Корсак. Прозвали его так за сходство со степной лисицей, и такую же изощрённую хитрость. Не раз «парился у хозяина», а когда остепенился, попал в Движение, которому стал служить верой и правдой. И не прогадал.
После свержения коммунистов, официальная власть слабела день ото дня, а страну прибирала к рукам организованная преступность. По поручению Движения появился Колька Корсак в небольшом, но перспективном южноуральском городке, где две банды вели нескончаемую борьбу за единоличное влияние. Массовые драки, перестрелки, три-четыре трупа ежедневно приводили жителей в ужас, а милицию в панику.
Корсак встретился с лидерами банд, предъявил мандат Движения, потребовал прекратить междоусобицу, замириться и служить единой организации. Макс согласился, а Большак нет. Большака убил приезжий киллер. Его сторонники частью покорились, частью разбежались, особо строптивые переселились на кладбище, по соседству со своим лидером.
В город пришёл Порядок. Заводы работали и платили Движению. Коммерсанты торговали и платили Движению. Прекратились не только драки и убийства, воровство преследовалось и искоренялось твёрдой рукой «Смотрящего». Девчонки потеряли стыд и страх – до утра гуляли уютными аллеями в мини-юбочках, а насильников застращали раз и навсегда, отрезав одному из них орудие преступления нестерильным ножом.
Весь город знал, что настоящая и справедливая власть – за стеклянной дверью «Общественной приёмной». Здесь лишали капиталов недобросовестных бизнесменов, здесь решали, что и где строить, чему в городе быть, а без чего можно обойтись.
Николай Аркадьевич по праву гордился заслугами, считая бум деловой жизни и процветание города исключительно своей заслугой и главным делом жизни.
Выстроив за городом двухэтажный дом с великолепной усадьбой, доступ в которую был позволен лишь ограниченному кругу лиц, он большую часть времени проводил у телевизора, интересуясь российскими и международными новостями, которые немедленно обсуждал по телефону с друзьями, осевшими, как и он, по всей стране. Если бы не преклонный возраст, думал Николай Аркадьевич, он мог бы стать Президентом и точно навёл бы должный порядок в России-матушке.
Жил он одиноко - воровской закон запрещал иметь семью, но детей любил. Иногда бывал в школах или детских садах, и всегда его визит сопровождался внушительным денежным даром - городской общак соперничал с его бюджетом.
Администрация города, от Главы до секретарши, страшились Николая Аркадьевича. Не раз он, депутат областного собрания, заявлял:
- Мне рентген не нужен, я вас, плетей-бюрократов, насквозь вижу.
И казалось, действительно видит. О его проницательности в городе легенды слагали. Никто не решался врать ему в глаза – маленькие, невыразительные, с мутными зрачками, но с цепким и безжалостным взглядом, наводящим цепенящий ужас на собеседника.
Верша в городе и прилегающих сельских районах суд скорый и правый, Николай Аркадьевич, напрочь исключил смертную казнь для виновных. Пытки, мордобой применялись крайне редко. Обычная мера – денежный штраф, если провинившийся мог платить, работая. В отсутствии таких перспектив, преступившего закон, обирали до нитки и отправляли на зону перевоспитываться, повешав на него всё, что было у ментов нераскрытого к тому времени.
Как правило, Корсак обращал внимание и вмешивался лишь в дела людей состоятельных, известных в округе. За то снискал симпатии простого населения. «Наш Виссарионыч» - говорили о нём в народе.
Кивнув Максу, что информация получена и понята, Николай Аркадьевич задумался.

[santehlit]

Касса эта проклятая в селе Рождественка вот уже несколько дней отравляла его душевный покой. Верно ли он поступил, что дал добро на операцию? Хотел наказать «Ариант», скупивший там все земли.
Ох, уж этот «Ариант»! Синдикат самонадеянных выскочек, не признающих Движение, как спрут, буквально за несколько лет щупальцами своими опутал всю область, протянул их далеко за её пределы. Они умели делать то, что не мог Колька Корсак – создавать и развивать новые предприятия. Ариантовцы скупали разорившиеся заводы и вдыхали в них новую жизнь. У них были люди, которых не было в Движении. Они умели рассчитывать и предвидеть, они могли работать и производить, брать кредиты и давать в долг, привозить оборудование из-за кордона и продавать там свои товары. И главное, они умели защищаться - подобраться к ним обычным нахрапом не было возможности.
Николай Аркадьевич не пустил их в город, выпотрошил бюджет и общак, отстаивая молокозавод, на который позарился «Ариант», и с которым не знал, что теперь делать.
Чёрт! Нет деловых людей, нет грамотных, думающих инженеров, предпринимателей - одни «гориллы» кругом. Разве с такими далеко упрыгаешь?
Он покосился на Макса и тяжко вздохнул:
- Привези-ка мне эту тётку.
Николай Аркадьевич Катерине Чирковой понравился. Был он стар, лыс, мудр. Говорил понятно.
- В нашей жизни не так уж много тепла было. Да разве женщина – нас война родила.
За этими словами сразу же зримо вставал живой образ целого поколения твёрдых, как камень, надёжных и честных людей. В отличие от слезливых стариков, этот считал себя счастливчиком. Прошёл тюрьмы – не помер. Перемог войну – не погиб. Не изувечен, не ранен даже. С пятью классами, как говорится, в люди выбился. Вон и кабинет у него какой, и молодцы услужливые. А Колька страх как его боится.
- Мне всегда всё удаётся, - говорил Николай Аркадьевич, угощая Катерину чаем, и женщина чувствовала - в этих словах нет хвастовства, не зря говорит. В этом невзрачном старике чувствовались и ум, и воля, и несгибаемость характера.
- Не страшно было первый раз-то за топор взяться?
Катерина отмахнулась:
- Аборты делала - слеза не задавила, а тут чужой, ни на что не годный старикашка.
- Интересное сравнение, - усмехнулся Николай Аркадьевич, ткнул свою чашку с чаем в катеринину. - Ну, с почином….
Потом ещё говорили.
- Не могу судить о человеке, не посмотрев ему в глаза. Тебе верю, и потому ты не пострадаешь, - Корсак кивнул Максу, и на столе перед Чирковой в штабель сложились пачки денег. – На моих хлопцах греха тоже нет. Значит, был ещё кто-то, кто мог знать или видеть. Кто?
Вид запечатанных в банке купюр заполонил восторгом Катеринину душу.
- А? Что? Кто-то был? Да, наверное, сосед Лукашка, зловредный старик, и покрал. Больше некому.
- Сосед?
- Пенсионер. Вечно за всеми подглядывает, всё что-то вынюхивает. Партию их разогнали, а партийцев-то на свободе оставили, а зря - пересадить-то их не мешало бы.
- Сосед, - раздумчиво повторил Николай Аркадьевич.
- Доставить? – встрепенулся Макс.
Корсак покачал указательным пальцем:
- Давай, Стасик, прокатимся, проветримся, гостью нашу к дому доставим.

[santehlit]

14

Чёрный Мерседес мягко затормозил у облезлых, покосившихся ворот. Катерина выпорхнула, прижимая к груди целлофановый свёрток.
- Зайдёте?
- Конечно, ставь самовар, - Николай Аркадьевич, потоптался на месте, разминая затёкшие ноги, вздохнул полной грудью. – Хорошо в деревне летом!
- Вот он, тут живёт, - Чиркова ткнула пальцем в соседние, нарядные, с петухами на коньке ворота.
- Покурите, - приказал Корсак Максу и охраннику.
Его палец не успел коснуться кнопки звонка – калитка распахнулась.
Опрятная старушка с авоськой в руках с любопытством взглянула на него:
- Вы к кому?
- Хозяин дома? Я – депутат областного собрания, - Николай Аркадьевич предъявил удостоверение.
- Да, да, - старушка охотно закивала головой. – Проходите. Собака в клетушке. Я в магазин.
Корсак прошёл опрятным двором, поднялся на высокое крыльцо, толкнул дверь. Остановился на пороге комнаты, застеленной половиками.
Навстречу из глубины дома вышел высокий седой старик его возраста. Приветливая улыбка озарила мужественное лицо:
- Проходите, проходите, не разуваясь - на улице грязи нет, а дорожки всё равно не сегодня-завтра стирать.
Николай Аркадьевич прошёл к столу, представился депутатом и сел на стул, с любопытством оглядывая убранство кухни.
- Не поздно в политики-то? – поинтересовался Лука Фатеич. – С какого вы года?
- Тяжковато, конечно, на закате жизни, - согласился гость. – Но когда-то надо исправлять ошибки - дров-то наломали не мало.
- А сейчас не ломаем, значит?
- Есть, конечно, но всё же не тридцать седьмой год. Запугал этот год русского человека на два поколения вперёд. Схватят тебя ни за что ни про что и в прах изведут, даже не узнать – куда сослан. Только так и делали, чтобы от человека следа не осталось, будто его никогда и не было на белом свете. Коли жена у тебя была – её в одну сторону, детишек в другую. Раскидают семью по разным углам. Сколько же детей от голода мутноглазых бродило по сибирским околицам. «Подайте Христа ради!», - пели они. А родители их в гулагах загибались. Хоронить в тундре копотно – в мешок зашьют и в воду, топь болотную ногами затопчут. Будто и не было человека. Но выживали. Русский народ, слава Богу, в целом свете народ особенный, отличается умом, силою, догадкой.
Лукьянов реплику бросил, накрывая стол приборами для кофе:
- Что ж теперь обнищали? На весь мир срамимся.
- Дураки потому что в правителях - за водой к речке через ручей ходят.
- Сами говорили, товарищ депутат - шибко умных надолго садят.
Николай Аркадьевич смерил хозяина долгим изучающим взглядом:
- Я своё отсидел – закончил все университеты. Теперь эта вся садильня вот здесь, под рукой у меня. Любого раздавлю, только сок брызнет.
Лукьянов тоже ещё раз внимательно оглядел гостя:
- А я так думал - депутаты всё больше языком.
- Давно уж я не вру – нет нужды. Сказывала бабушка - лжа что ржа. Ошибки, признаюсь, бывают. Так на то и человек живой, чтоб проявлять живой интерес.
- Ваш интерес какой? - Лука почувствовал тревожные симптомы и начал напрягаться.
- Всяк человек кормится, как может – за всеми не углядишь. Наш депутатский долг присматривать, чтоб на столе человечиной не пахло. Ведь нам, русским людям хлеба не надо - друг друга жрём и тем сыты бываем. А ведь Христос учит - нельзя жить чужим горем. И воровать тоже с оглядкой надо - где взять, у кого взять.
Лука Фатеич побледнел лицом:

[santehlit]

- К чему вы эти разговоры?
- А ведь ты не признал меня, мамлей. – Николай Аркадьевич усмехнулся одними губами. – Мудадзян сорок пятого помнишь? Ну же! Божка ты у меня тогда отнял золотого. Стало быть, должок за тобой.
- Колька? Корсак!
- Признал, стало быть. Это хорошо. И должок, конечно, помнишь. Или думал, похоронил Кольку-штрафника навеки? Вот я тебе сейчас предъяву сделаю и не одну. Ты деньги из скворечни умыкнул? Вижу, что ты. Сядь и не дёргайся. За воротами люди мои - хулиганить не позволят.
- Счёт, стало быть, приехал предъявить, - усмехнулся Лука Фатеич и сел, оставив свои хлопоты гостеприимного хозяина.
- Стало быть, - подтвердил Корсак. – Ведь сколько верёвочке не виться, а … ответ держать придётся.
- Отвечу, - пожал плечами Лукьянов.
Николай Аркадьевич погрозил ему пальцем:
- Ты на льготы свои ветеранские не рассчитывай. Дом продашь, книжки свои сберегательные выпотрошишь, бабку детишкам сплавишь, а сам – на нары. Таков мой вердикт, мамлей. Ты не бойся, на зоне не страшно – везде можно жить, где люди есть.
- Что, и суду можешь приказать?
- Весь твой суд – здесь, - Корсак сжал костлявый кулак и сунул Луке Фатеичу под нос.
Лукьянов упёр руку локтём в стол, сжал ладонь в увесистый кулак и сунул его Корсаку под нос:
- Лямки на штанах не порвутся?
- Поговорили, мамлей, - Корсак поднялся из-за стола и попятился к выходу. – Я думал, встретил старого боевого товарища - попьём чайку-кофейку, вспомним бывальщину. А ты, оказывается, был гнидой и остаёшься. Я таких ногтём давлю.
Лука тоже поднялся, сверля Кузьмина взглядом:
- А не рано ты себя хозяином жизни возомнил? Ты, возможно, настоящих мужиков и не встречал ещё.
- Сейчас один из них будет визжать, как поросёнок под ножом, - сказал Корсак и захлопнул за собой дверь.
- Посмотрим, - сказал Лука и вышел следом.
За гостем хлопнула калитка, но Лукьянов не стал преследовать. Он прошёл в уютную малуху и достал из тайника «Вальтер», завёрнутый в тряпицу – подарок капитана Коробова.
Пока осматривал и заряжал пистолет, был сосредоточен, как исполняющий смертельный трюк акробат. Сосредоточен и спокоен. Напрочь отсутствовали мысли и волнения о возможных последствиях задуманного. Он был уверен, что поступает правильно, и только так должен поступать мужчина, защищая свой дом и близких.
В калитку ввалились двое, сильно торопились, мешая друг другу.
Из малухи глухо стукнули выстрелы, дважды сверкнуло белым огнём.
Бывший преступный лидер города, а ныне помощник депутата областного собрания продемонстрировал, как надо умирать. Он тихонько опустился на землю и сложился в комочек, как маленький замёрзший воробей в конце ноября.
Могучий охранник вздыбился жеребцом на аркане. Пуля угодила ему в горло, перебила артерию, и кровь фонтаном хлестала во все стороны. Его, хрипящего, угасающие силы бросали по всему двору и наконец оставили навсегда на ступеньках крыльца.
Лука покинул убежище, не торопясь, пересёк двор, покосившись на тела незваных гостей. Стёкла в мерседесе были тонированы, но дверцы не заперты. Корсака в салоне не оказалось. Лукьянов кинул взгляд в оба конца улицы и уверенно зашагал на Катеринино подворье.
Сокрушительный удар по голове настиг Луку сразу за порогом дома. Лукьянов упал на колени, выронив пистолет, а костлявые пальцы Корсака стиснули ему горло. У Луки потемнело в глазах, всё же он сумел, падая, подмять под себя тщедушного противника.
Корсак хрипел и задыхался под его тяжестью. Он понял, что не в силах продавить пальцами мускулистое горло и теперь тянулся к нему зубами. У Луки кружилась голова, кровь, вытекающая из проломленного черепа, заливала глаза, силы были на исходе. Он напрягался всем телом, отстраняя горло от оскаленных зубов.
Под кроватью вдруг увидел испуганную физиономию хозяйки дома.
- Помоги, Катерина, - прохрипел он.
Корсак тоже её увидел и приказал:
- Дай мне нож.
А Катерина, цепенея от страха, плакала и тихонько подвывала.

[santehlit]

Последние короли Увелки

Нет героев от рожденья - они рождаются в боях.
(А. Твардовский)

1

Это случилось в последний день хмурого февраля. Низкое небо вдруг задымилось, понеслось куда-то с бешеной скоростью, повалил снег, и на улицы нежданно-негаданно ворвался буран. Пешеходы быстро пересекали улицы, скрывались в магазинах и подъездах жилых домов, и вслед за ними в двери ломился ветер.
Мело весь день. К вечеру ветер ещё задувал, но как будто бы приустал и гонялся за прохожими уже без прежней ярости, хотя и разогнал всех по домам. С наступлением темноты на улицах совсем обезлюдело.
Я не страдаю ни манией подозрительности, ни избытком робости, но уж очень необычно выглядела группа молодых людей на автобусной остановке как раз перед моим двором. Что их держит тут в такую дохлую погоду да ещё без выпивки? Насколько позволяет судить мой жизненный опыт, такие компашки обычно делятся на две категории, исходя из того, как они реагируют на случайных прохожих. Если они остановят меня, то это хулиганы, и наоборот.
- Эй, Толян, куда плетёшься?
Я остановился.
И всё-таки это были нарушители порядка. Нельзя сказать, что их предложение ошарашило меня, но всё же потребовался минутный тайм-аут для размышлений.
- Ледовое побоище? Ладно, но при условии, что вы тут же не драпанёте в разные стороны, бросив меня, хромоного.
- Мы-то как раз побежим, но смотри сюда…
Я заглянул в свой двор и обалдел - сотня, а может и поболее парней, вооружённых кольями, цепями, дубинками и ещё черте чем, томились в молчаливом ожидании, будто засадный полк Александра Невского.
Знакомый, окликнувший меня, со всей откровенностью обрисовал ситуацию, в эпицентр которой я попал. Вкратце это звучало так. В последнее время южноуральские парни стали пошаливать у нас на танцах, и местные ребята дружно собрались посчитать им рёбра.
- Прямо чикагские будни, - подивился я. – Хоть и не хожу на танцы, но как патриот и мужчина, готов биться за правое дело – укажите моё место. Впрочем, больше пользы от меня будет ни как от участника сражения, а как от его очевидца - ведь кто-то ж должен описать нашу славную победу над зарвавшимися горожанами.
Со мной немедленно согласились.

[santehlit]

После летней травмы на футбольном поле, я действительно сильно хромал, зато меня охотно печатала местная газета. Неплохо было бы нацепить на рукав белую повязку и брать интервью у противоборствующих сторон прямо на месте сражения. Но, поразмыслив, решил, что, вряд ли молодёжь знакома с международным этикетом ведения боевых действий, и, возможно, ни у одной буйной головушки возникнет желание не интервью мне дать, а дубиной по голове. Поэтому вместо белой повязки на рукав я выдернул ремень из тренчиков брюк и намотал его на кулак. Конечно, это совсем не то, что было у меня во флоте. В лучшем случае он мог бы отпугнуть не особо кровожадных противников, в худшем – на нём можно повеситься.
Время шло. Ноги мои замёрзли и настойчиво просились в тепло. Оптимизм улетучился.
- Я, пожалуй, пойду, перекушу - дом-то вон он, - указал я на светящиеся окна.
Мне никто не возражал.
Чтобы мой уход не походил на бегство, решил поворчать.
- Драться нехорошо. Толпой тем более. Раньше все споры решали поединщики - честно и благородно на виду у всех. И вообще, я знал парней, которые втроём весь Южноуральск на уши ставили.
- Ну-ка, ну-ка, расскажи…
Меня завлекали от скуки, но озябшие ноги не располагали к красноречию.
- Расскажу, но не здесь и не сейчас. Читайте прессу, друзья, - прорекламировав районную газету, ушёл домой и за несколько вечеров «накатал» эту повестушку.
А побоище, кстати, не состоялось. Южноуральские парни, получив вызов, ничуть не испугались. Они оккупировали два автобуса, и смело ринулись усмирять Увелку. Только в пути эскорт перехватили стражи порядка и повернули домой.

2

Тот солнечный первоапрельский день был чертовски щедр на сюрпризы. Сначала в конюшне трёхгодовалый жеребчик Буран укусил хозяина за плечо. А едва Тимофей Гулиев вышел в огород, как его окликнули. Какая-то молодая особа, закутанная в шаль, сидела на заборе. Тимофей замер удивлённый, чувствуя, как подступает к сердцу необъяснимая тревога – ведь неспроста оседлала его забор эта крашеная девица. Была она белокурой, но без той томной бледности, которая присуща русским женщинам-блондинкам.
Тимофей подошёл ближе, прислушиваясь и приглядываясь. Светло-синие глаза гостьи были слегка прищурены, уголки губ чуть приподняты улыбкой.
- Я – Маша Иванова, - сообщила она.
- Хорошее имя, - согласился Тимофей. – Что тебе нужно на моём заборе?
- Разве Султанчик не сказал вам, что я приду?
- Нет, - удивился Тимофей. Пустую болтовню он не любил, но шутку ценил и ждал, чем продолжит незнакомка. Как бы в ответ на его мысли, девица рассмеялась весело.
- Я вам радость принесла, - так просто и сказала. – Я от Султанчика беременна. Так что с внуком вас, дядя Тимофей.
Девушка опять рассмеялась, беспечно запрокинув голову.
Тимофей в эту минуту почувствовал, что жизнь его замерла на мгновение, качнулась и приняла какое-то новое направление. Он всегда был спокойным и дружелюбным человеком и не мог теперь примириться с тем, как захлёстывали его поочерёдно волны гнева, ненависти и отвращения. Вот что особенно противно – грязь и убожество ситуации: не смотря на внешнюю привлекательность, девица была явно умственно недоразвитой. Как мог Султан соблазниться такой?
«Запорю! - скрипнул зубами Тимофей, отыскав в мыслях образ сына. – А потом женю!» Что ещё делать? Злоба, клокочущая в горле, чего-то требовала. Тимофей даже испугался самого себя, своей внезапно вспыхнувшей ненависти к сыну. А эта русская девица бесстыже улыбалась ему прямо в глаза.

[santehlit]

«Ну и мерзкая же особа, - подумал Тимофей. – Как такую в снохи?»
- Та-ак, - сказал, собравшись с духом. – Нагрешили, стало быть.
- Так ведь, - игриво ответила девица, - не грешит, кто в земле лежит.
- Что-то ты не очень убиваешься.
- А что уж больно-то убиваться: не мать велела – сама терпела. Не он, так другой бы околдовал.
Тимофей вдруг пожалел сына - спасать парня надо от такой напасти. Маша же Иванова глядела на него развесёлыми глазами, то и дело встряхивая головой. И совсем ей не страшно, что живот нагуляла. Сказано, человек стоит того, чего стоят его тревоги.
- Ну, я пойду, - девица спрыгнула с забора. – Позже с мамкой придём – готовьтесь.
Тимофей смотрел ей вслед, и вид у него был до того жалкий и растерянный, что казалось, что не мужчина стоит, подбитый сединой, а мальчишка, одураченный и околпаченный со всех сторон.
- Аллах всемогущий! Вот беда! Вот несчастье! – бормотал он вперемешку с молитвой. Наконец принял решение и ринулся в дом с рыком. – Запорю!
Увидев отца с дико перекошенным от злобы лицом и конским кнутом в руках, шестнадцатилетний Султан Гулиев немо испугался и, вдавливаясь спиной в печь, а затем в стену, словно отыскивая спасительную дыру, допятился до угла, где защитно вскинул руки над головой и закрыл глаза.
- Откуда? Откуда ты её выкопал? Где ты нашёл эту девку в блажном уме?
- А, что, отец? Что я сделал? – удивился Султан из-под руки.
- Я хоть и сам грешен, - сказал Тимофей, силясь овладеть собой и провести экзекуцию умом, а не сердцем. – Но до такого не опускался. Ты бы лучше сучке соседской щенят заделал.
- Ты, отец, часом не спятил? – страх покинул Султана: он быстро смекнул, что в углу ему кнут совсем и не страшен. – Ты скажи, чего взбеленился?
- Отпирается и не краснеет, - Тимофей воззрился на сына, будто отыскивая на лице его признаки подозрительного румянца. – Ты дуру эту русскую зачем брюхатил? Если женилка покоя не даёт, так я тебе её вмиг укорочу.
Тимофей пошарил вокруг взглядом, будто подыскивая инструмент для хирургической операции, и в этот момент Султан метнулся к двери.
- Ай, шайтан! – старший Гулиев кинулся следом, не догнав, кричал на всю улицу. – Домой не вздумай возвращаться. Живи там, где нагрешил.
Голос его срывался на петушиный крик.

3

Репейники цеплялись за штанины. Голые стебли одуванчиков утратили уже свои пуховые береты. Травы побурели, не выдержав палящих лучей, но лето уже переломилось. Солнце хотя и поднималось высоко в голубом небе, но уже не припекало – косить будет не жарко. Всё приуныло в ожидании осени. Лишь тополя безмятежно шелестели зелёными листьями, словно не чувствуя, что лето на исходе.
Показался табор.
У костра рядом с Тимофеем Гулиевым сидел старый его приятель – Иван Степанович Кылосов, заведующий клубом имени Володарского и заядлый рыбак. Он вертел в руках папиросу и, поглядывая в костёр, приценивался к уголькам.
- Выспался, Иван Степанович? – иронично, но с уважением спросил Тимофей, помешивая варево в закопченном котле.
Широкие густые брови Кылосова дрогнули, губы раскрылись, обнажив ровные крепкие зубы:
- Такое привиделось! И сказать смешно… Чудный сон!
Тимофей присел на корточки, хлебнул из ложки, сдувая пар и щурясь:
- Какой, Степаныч?
Кылосов расплылся блаженной улыбкой.

[santehlit]

- Какой? – допытывался Гулиев.
Завклубом немного поколебался – рассказывать иль нет? – и сказал:
- Бабёнка голая да развесёлая…
- Худой сон, Степаныч, - с огорчением отметил Тимофей.
- Э, - Кылосов беспечно махнул рукой. – Это вам Аллах запрещает, а лично мне голые да развесёлые шибко по душе. Несчастную бабу любить – вред для обоих. Верно, сынки?
Он обернулся к подходящим парням:
- Иль только в мечтах с девкой миловались?
- Ну, да уж, конечно, - насупился Султан.
- По-моему, Вовка – весьма ловкий молодчик, - сказал Тимофей. – Из него артист бы вышел – народный. Мы супротив него – ослы длинноухие, доверчивые.
Приятель Султана, голубоглазый и белобрысый паренёк, молча присел к костру, глаза его невинно следили за игрой пламени.
- А-а, - махнул рукой Кылосов. – Жалкие последователи Станиславского? Разве в нашей глубинке сыщешь настоящий талант?
- Ну-ну, - согласился Тимофей. – А всё-таки ловок, шайтан. Вот если б он с тобой такую штуку выкинул…
- А что такого он сделал?
Старший Гулиев сунул ложку в карман пиджака, хлопнул себя кулаком по коленке и после этого с удовольствием расхохотался. Потом высморкался, достал носовой платок и утёр глаза. Махнул рукой:
- Ту первоапрельскую шутку, что Вовка со мной выкинул, всю жизнь не забуду.
В костре зашипело, затрещало, щёлкнуло – рассыпались искры. Одна из них прилетела Тимофею на сапог. Он сбил её щелчком в огонь.
Кылосов курил с серьёзным видом, не отрывая взгляда от приятеля, ожидая смешного рассказа.
- Проделки молодых? Это интересно. А, ну-ка, расскажи.
- Ну, хорошо, хорошо, раз ты хочешь, - ясно было, что Гулиева не пришлось бы просить дважды. – Слушай же…
Кылосов слушал, слушал и вдруг стал медленно оседать, потом скорчился и упал в траву. Вцепившись зубами себе в ладонь, он принялся кататься по земле. Из его горла вырывались клокочущие звуки – то ли рыдания, то ли непонятные, неведомые возгласы. Его ноги в резиновых сапогах нелепо торчали в разные стороны, чуть не задевая костра. Так Кылосов хохотал, когда услышал всю эту историю с переодеванием Вовки Евдокимова в беременную девушку.
- Да ладно вам, - проворчал Султан, кривясь недовольно. – Кто старое помянит…
- Цыц! Кто старое забудет…. Вот то-то.
В грубоватом обращении Тимофея к сыну сквозила и давнишняя вина перед ним, безвинно обвинённым. И приятелю:
- Надо иметь талант, чтобы так провести стреляного воробья.
Рыбак не сразу успокоился.
- М-да, - сказал он. – Придётся тебе сознаться, дорогой - опростоволосился ты с этими парнями. Меня-то на мякине не проведёшь. Я повидал и собак, летающих по воздуху. Да-да, удивить меня ничем нельзя. И они против меня, - Кылосов ткнул поочерёдно пальцем в Султана и Вовку. – Шан – тро – па.
Евдокимов вздохнул, всем своим видом показывая, что подобные речи ему слышать не впервой. Кстати, так оно и было. А Султан обиженно покосился на отца - чегой-то гость того…
И Гулиев вступился за ребят.
- Э – э, брось! Не зарекайся наперёд. Вот этот парень, - он кивнул на Евдокимова, – смолит табаку в день раза в два больше тебя. Эх, не я его отец…
- Да ну тебя, - отмахнулся Кылосов, заядлый курильщик. – Пить, курить, ходить и материться я начал в один день.

[santehlit]

Лам задумался.
- Ты смог бы, Лам, защитить её и своего ребёнка?
- Если только покинуть пещеру, но зимой это верная смерть.
- Женщины спасли детей, объединившись.
- Но я-то мужчина!
- Трусливый.
- Что ты, Харка, от меня хочешь?
- Чтобы ты думал, как тебе жить?
- Для этого есть Хранитель.
- Ты хотел сказать, был. Теперь тебе, Лам, самому решать, как жить – сам ты себе Хранитель.
- Ты, Харка, в своём уме?
Обречённый улыбнулся и кивнул.
- Ты им восхищался. Послушай совета последнего Посвящённого, Многорукий Лам – выбери женщину, нарожай детей, а если на твою семью посмеет кто-нибудь посягнуть, возьми палицу, разбей ему голову и будь настоящим мужчиной.
- Знаешь, я бы свою разбил, чтобы ты остался у нас Хранителем.
- А я отдаю жизнь свою, чтобы не было в пещере Хранителей.
- Как тебя понимать?
- Поймешь, когда к груди младенца прижмёшь, которого защитишь, накормишь, вырастишь и обучишь гончарному делу.
- О, Харка, неужто такое возможно?
- Теперь да!
- О, Харка! Ты настоящий Хранитель…. пещеры.
Ушёл гончар, терзаемый мыслями, а Обречённый светлел и креп душой – смерть ему казалась подвигом, совершённым ради людей.
Пришёл проститься Суконжи – медный топор, насаженный на полированную рукоять, к Харкиным ногам положил.
- Прими подарок.
Харка лишь покосился на оружие.
- Прекрасная работа! Ты хочешь, чтобы я с ним в огонь вошёл? Ручка сгорит, топор расплавится – нет, не возьму, Суконжи. Но попрошу после сожжения пепел собрать и бросить в реку – пусть мой прах унесёт вода, как однажды сюда принесла живым.
Плавильщик тяжко вздохнул. Харка продолжил.
- Мне рассказывал умерший Хранитель, что прежде люди Падающей Воды звались Серыми Волками и кочевали вслед за стадами. Они не пожирали своих мертвецов, а закапывали вместе с оружием и верили, что в Долине Вечной Охоты им не придётся голодать. Сыты ли души съеденных в пещере, как думаешь, Суконжи?
Плавильщик молчал. Харка спросил.
- Кому нужен этот обычай пожирать умерших и родившихся?
Хрипло сказал Суконжи одно слово:
- Бурунше.
- Или безумцу, вкусившему однажды родную плоть. Посмотри вокруг себя, Суконжи – охотники добывают мясо, ты делаешь им ножи, Лам пятками вращает круг…. Причём здесь Бурунша? Что заставляет верить в глиняного истукана? Молчишь? Я скажу – Хранитель.
- Харка, ты сам Посвящённый.
- Тебе откроюсь – я соврал.
- Зачем?
- Чтобы перестали люди в пещере пожирать покойников и младенцев.
- Ты не боишься гнева Хозяина?

[santehlit]

- Я не боюсь даже костра. А Бурунши не было никогда и никогда не будет – его придумал, увидев идола, один сумасшедший, назвавшись Хранителем. С него и началось безумие….
Суконжи, потупившись на свой топор, тихо произнёс:
- Харка, если Хозяина нет, зачем ты идёшь на костёр?
- Чтобы убить веру людей в толстобрюхого истукана.
- А может быть….
- Нет. Если бы это сказал всем, меня просто убили. Потом бы нашёлся хитрец, заявивший, что ему Откровение было – уснувший Бурунша проснулся и назвал его Хранителем. Ничего бы не изменилось. Теперь люди поверили, что Бурунши уже нет, и будут думать, как дальше жить.
- Но кому нужна твоя жертва?
- Последний Посвящённый должен умереть, чтобы сомнений ни у кого не осталось.
- О, Харка, если ты не сошёл с ума, то, наверное, сойду я. Как же мы будем без веры?
- Верь в себя.
Суконжи, помолчав:
- Может, однако, так случиться, что хитрец, которого ты боишься, всё-таки объявится в пещере.
- Может, но я потому и открылся, что надеюсь на твою помощь.
- Чем я могу тебе помочь?
- Не мне, а себе и людям. Надо глиняный идол разбить и выкинуть из пещеры, чтобы не появился хитрец.
- Верно, но как это сделать?
- Тайком. В открытую, поймав настроение людей. Не знаю как, но надо.
- Я тебе, Харка, в этом клянусь.
- Тогда забери свой подарок – он тебе больше пригодится.
Плавильщик ушёл.
Харка думал о нём – я не ошибся, есть среди мужчин Падающей Воды толковые люди. С них и начнётся зарождение добрых обычаев. Вот ещё Дул….
Стрелочник подошёл. Харка кивнул ему – садись рядом на белую шкуру.
Дул покачал головой и присел на усыпанный каменной крошкой пол – шкура бизона для Хранителей.
- Ты в отчаянии, стрелочник Дул, что пещеру покинул Хозяин?
- Я, как все.
- Скажи, своё ремесло ты постиг сам, научил Хранитель, или Бурунша открыл, явившись во сне, мастерства секреты?
- Всё в пещере по воле Хозяина.
- Как же ты дальше будешь жить, ведь Он ушёл.
- А ты, Харка, не ошибся?
- Харка бы мог и приемник тоже, но уста Посвящённого волю Хозяина огласили. Ты сомневаешься?
- Признаться, да.
- И гнев Бурунши тебя не страшит?
- Зачем бояться того, кто ушёл?
- Не боишься, что вернётся?
- Вернётся – буду бояться.
Харка улыбнулся.
- Горазд же ты, мастер, говорить.
Потом помолчал и спросил:
- Ты хотел бы вернуть Буруншу?
- Конечно, чтобы успокоились люди.