Клуб любителей исторической прозы

[santehlit]

В последнее время ходил Иван сам не свой. Отвык с военных лет подчиняться кому-либо, кроме своей жены, конечно, а теперь куда не плюнь, везде начальство - то звеньевой, то бригадир, то член правления, то сам председатель иль его сродственник или дружок. И каждый норовит шпынуть Ивана. Сам большой любитель подшутить и посмеяться незлобиво, теперь он стал объектом постоянных насмешек.
Затаился Иван, озлобился, стал проделки разные проделывать, как Егорка, исподтишка. И смеялся над ними, как демон ада, укрывшись от людских глаз.
Возвращаясь домой из леса, увидел на берегу озера одёжку и берданку Якова Ивановича Малютина и самого старика, в чём мать родила пробиравшегося через ряску к подстреляной утке. Прежний Иван лягушку бы в портки засунул, рубашку ли узлом завязал иль, спрятавшись в кустах, медведем зарычал. Вот умора была посмотреть, как старый охотник нагишом стрекача задаст.
Теперешний Иван собрал Дулино барахло, отнёс домой, бросил в бане да и забыл напрочь. Невдомёк ему, что пуще смерти боялся Яков Иванович срамного позора, которого всё-таки не избежал, видимо, под старость.
Забился голый старик в камыши, всё ждал – посмеются злые люди да и отдадут его одёжку. Но проходили час за часом, а пусто на берегу. Комары и пиявки облепили худое тело, холодит ноги илистое дно. Видно смертушка пришла, да такая подлая и постыдная, что сами собой бегут по щекам слёзы.
Горько на душе Дулиной. Жил в грязи и помирает в болоте. Всю жизнь свою припомнил. Какие у него были радости? Кто его утешал? Кто добрый совет давал? Кто доброе слово сказал? Кто обогрел, защитил, приютил? Кому было дело до него, сироты? Жену давно схоронил, а детям разве нужен? Кто о нём вспомнит? И на все вопросы сам отвечал – никто, никто, никто…. Да и винить-то некого – просто жизнь не задалась. Вот и смерть какая-то несуразная, не по-людски умирать приходится. Эх, ма...!
Дрожит старик от холода и обиды, и время идёт. Вот уж стадо на хутор пригнали. Яков Иванович Богу начал жаловаться. В избёнке-то у него темно, тесно, повернуться негде, ни солнечный луч туда не заглянет, ни добрый гость. И живёт он в этой развалюхе один-одинёшенек, измождённый годами, хворями, никому не нужный и всеми забытый, и ждёт, когда смерть освободит его тело от земных тягот. А оно вон как получилось. Горько, ох, горько….
Горевал он так, горевал, забываться уж стал, то есть притупились все боли и холод, одолевающие тело, а тут и смеркаться стало. Впотьмах огородами под лай собак пробрался Яков Иванович домой, завалился на лежанку. Всё мечтал согреться, да некому печку затопить. А к полуночи раздались в его ушах предсмертные шёпоты, разлились по всему телу неземная лёгкость и сладостная истома.
Нашли его с блаженной улыбкой на исхудавшем лице. Крестились бабы: «Прямиком в рай отлетела душа божья….».
Какое же горе топил на дне стакана Борис Извеков?
Несчастной была его любовь. Будто ненароком наделила его судьба девицей-красавицей, да всё не впрок. Горда, своевольна оказалась. Не желаю, говорит, жить с твоей матерью под одной крышей, хочу отдельно, своим домом, своим хозяйством править. Ну, как же Борису бросить родную мать, вскормившую его, воспитавшую, из мёртвых его поднявшую после тяжёлого ранения? Да и где взять деньги и силы на этот распроклятый дом? Так и не сошлись, не слюбились.
А на днях Санька заявила, что просватал её райкомовский инструктор Андрей Масленников, к себе в Увелку зовёт жить. Только даёт она Борису последний случай спасти их любовь – бросай, говорит мать, едем вдвоём счастье на стороне искать.

[santehlit]

Вот и смалодушничал он, напился, чтобы в петлю с горя не залезть. Вот она, правда жизни! Любит он двух женщин, а они так просто ненавидят друг друга и за версту обходят, как прокажённые.
А как уедет Саша с хутора, что у него останется?
Перед домом Агарковых долго стояла запряжённая телега - грузили Санькины пожитки, потом прощались, сидели на дорожку. Егорка, набегавшись, примчался домой - притих. Жалко – любимая сестра уезжает. И мать, Наталья Тимофеевна, горюет: не по-людски – без сватов, без свадьбы – куда поехала?
Наконец расстались.
Иван Духонин торопил - вызвался везти, а время не терпит. Но у ворот Извековых остановился, отвернулся хмурый, готовый ждать.
Санька попросила тихо:
- Сбегай, братик, позови. Скажу кой-чего….
Не хочется Егорке в этот дом входить. Но не Варвары, недосчитавшейся своих огурчиков, боится он. Стыдно за сестру и противно на Бориса смотреть - он-то знает, в каком тот состоянии.
Всё-таки пошёл.
Борис за столом, его мать, отвернувшись, посуду моет до того тихо, что и звука не слышно. Должно быть, серчает на пьяного сына.
- Слышь, невеста твоя уезжает, - грубовато сказал с порога, поминая неудачливое Борисово сватовство. – Выдь – поговорить хочет.
Варвара даже не обернулась, только плечом дёрнула.
Борис слушал эти слова, и сердце его разрывалось на части. За что? Чем он заслужил такую горькую участь? Когда учился в университете и потом, когда учительствовал в приволжском городке, мечтал сеять в детских умах разумное, доброе, вечное. Для осуществления этой мечты взялся за винтовку и добровольцем ушёл на фронт, устанавливать новую власть. Командовал ротой, был ранен – ничего себе не просил. Так неужто не заслужил он в жизни хоть малой толики счастья? Как же она может поступать так с ним? Ведь говорила - люблю навек. И счастье их было так возможно, но не сложилось.
- Ну, как хочешь, - сказал, потоптавшись, посланец и прикрыл за собой дверь.
Борис сжался, как пружина, готовый выскочить из-за стола.
Варвара Фёдоровна всхлипнула:
- Иди, иди, бросай мать.… Так мне и надо!
Пружина звенькнула бутылкой о стакан и сломалась.
Наталья Тимофеевна усмотрела знакомую телегу у Извекова двора, стала выговаривать Нюрке:
- Ни тот, ни этот не мужики. Разве так женихаются? Меня Кузьма Васильевич сватать приехал, помню, на тройке с дружками да со сватами. Родители всполошились, не знают, где гостей усадить, чем угостить. Прибежали тётки со всех сторон, да кумы, да сестрицы – всем лестно на жениха посмотреть. А Васильич хоть и важный сидит, а всё ему круто надо – не привык копаться да церемонится.
Не успели сговориться, а он уж командует:
- Какие Покрова, через неделю приеду, чтоб готова была….
Мама расстроилась:
- Что скоро так – будто позор прикрываете….
Уехала Санька, так и не дождавшись Бориса. А когда стих за окном тележный скрип, разрыдался Извеков. Рассказал матери всё, что на душе было. Варвара Фёдоровна слушает его, гладит по голове и жалеет.
В Увелку ехали – ночевали в Рождественке у знакомых. В обратный путь тронулись, Иван сказал Егорке:
- Не барин, в телеге поспишь, а мне не привыкать….
И ехали без остановок ночь напролёт.

[santehlit]

День начал заниматься - заалел восток, а потом будто огнём на облака брызнуло. Засверкала роса, проснулись птицы, засвистели суслики, в высоких травах будто шёпот пошёл. Где-то вдалеке колокол солнце приветствует – должно быть, в Петровке, ближе негде.
Ездоки приободрились. Егорка дремал, убаюканный ночной дорогой, просыпался, а Иван всё говорил и говорил, его как прорвало – всех помянул. Теперь до Бориса Извекова добрался:
- …Одно могу прибавить - на его месте я не только бы жизнью не дорожил, а за благо бы смерть для себя почитал. И ты над этими моими словами подумай. Ну, что за жизнь у него, хромоного – ни жены, ни друзей, целый день с мамочкою своей милуется. Гляди, и родят чего-нибудь. Впрочем, мал ты ещё для таких разговоров. Мал ты ещё, Кузьмич, для мужского разговору, – и потрепал мальчишку по вихрам.
Опять вспомнил Фёдора:
- Вот брат твой, коренной уральский мужик, в строгости, но и в сытости взрощенный, теперь по какому-то горькому недоразумению без своего угла остался…. В лоск мужика разорили.
Об Авдее Кутепове сказал:
- Вилы тебе в брюхо – вот твои права. В колхоз силком загнал. Теперь у меня ни лишних мыслей, ни лишних чувств, ни лишней совести – ничего такого не осталось. Да не один я такой, все бают - в колхозе жить да не воровать, значит не жить, а существовать. Изворотами люди живут, и я, стало быть. Авдюшка говорит, порядок через строгость приходит. Вот как начнут садить у тюрьмы – народ и присмиреет. А я мекаю, двух смертей не быват, а одна искони за плечами ходит. Вот её и надо бояться.
Егорке нравилась Иванова болтовня, да и сон потихоньку растворился в ярких бликах нарождающегося дня.
- … Шибко мне, Егорка, в солдатах служить нравилось. Дождь ли солнце – брюхо набил и лежи позёвывай. Начальство суетится, так ему положено. Разве кто вгорячах крикнет:
- Ишь, паскуда, хлебало раззявил!
Ну, да ведь там без того нельзя, чтобы кто-либо паскудой не обозвал, на то она и армия. Зато теперь…. Слышь ты, вчерась в райкоме-то два мужика гуторят:
- Где мне, Иван Иваныч. О двух головах я что ли? Вот если б вы….
- Что вы, что вы, раз уж вам поручили, вам и выполнять
- Да кабы знать, с кого конца подступиться….
- А вы не с краю, а в самую серёдку, хи-хи, в гущу, так сказать, событий.
- Тьфу! - Иван в лицах изобразил подслушанный разговор и выматерился.
- Писульки по деревням шлют - не шевелиться, не пищать, не рассуждать. Хотя разобраться, в единоличестве тоже не мёд. Вот вы, Кузьмич, как бы без Фёдора прожили, если б не колхоз? То-то. Соображай. И работа тоже. Раньше на пару с бабой трубишь цельный день – инда одуреешь. В обчестве – веселей.
Иван задумался.
- Н-но, постылый! – ошлёпал он вожжами конские бока.
С политики перекинулся на рыбалку.
- Чтобы ловля была удачной, необходимо иметь сноровку. Опытные рыбаки выбирают для этого время сразу после дождя, когда вода взмутится.
- В жизни первейшую роль опыт играет, - разглагольствовал Иван, - Удача – это так, всё равно что недоразумение, а главная мудрость жизни всё-таки в опыте заключается.
- Держи карман! – возразил Егорка, - Залез я, к примеру, к вам за вишней – нонче попался, завтра нет. Так что ж – ума набрался? Совсем нет – просто повезло.
- Ты ещё сопляк и по-сопляковски мыслишь. А какие слова-то употребляешь…. «Держи карман». Да с тобой культурный человек и говорить не захочет. Тёмный ты – вот тебе и весь сказ.
- Да все так говорят – я что ль придумал?

[santehlit]

- А ты не всякие слова повторяй, которые у хуторских пьяниц услышишь, - убеждал Иван мальчишку. – Не для чего пасть-то разевать, можно и смолчать иной раз. Особливо в разговоре со старшими.
- Я ж с тобой, дядь Вань, по-простому, - вздохнул сбитый с толку Егорка.
- Простота она хуже воровства. Если дуракам волю дать, они умных со свету сживут. Смотри, Егорка, с ранних лет насобачишься, чему хорошему детей своих учить будешь?
- Надо с вами, пацанами, сурьёзно поступать, - рассуждал Иван. – И за дело бей, и без дела бей - вперёд наука. Вот и Мишка мой такой…. А всё матеря портят. Сечь вас надо, а они жалеють. Не поймут бабы-дуры, что чем чаще с мальцов портки сымать, тем скорее они в люди выйдут. Родитель у меня был, царствие ему небесное, большого ума человек. Бывало, выйдет на улицу, спросит у соседей: «У вас с чем нонче щи? А у меня с убоиной», - зевнёт, рот перекрестит и заскучает. Потому что куда им до него. Вот говорят, мужики раньше барством задавлены были. Отец мой без особых усилий всё же мог осуществлять свою жизнь, дай Бог нам так пожить.
Справедливости ради надо сказать, что отец Ивана, Василий Петрович Духонин, ещё в молодые годы был искалечен на царской службе. По случаю физического убожества к крестьянскому труду непригодный, а кормил семью тем, что круглый год «в куски ходил», то есть попрошайничал. В сёлах про него говорили, что он «умён, как поп Семён», и Василий вполне оправдывал эту репутацию. Был он немощен и колченог, но все его боялись. Лишь под окном раздастся стук его нищенской клюки, хозяйки торопились подать ему кусок со стола. Незадарма он хлеб ел - умел предсказывать погоду, урожай, иногда и на судьбу ворожил. Приговаривал при этом: «Коли не вру, так правду говорю». И женился он скорее наговором, чем по любви.
Вспомнив отца, Иван упал духом и затосковал. Сидел молча, раскачиваясь на ухабах, и тихонько бубнил каким-то своим затаённым мыслям:
- Ах, кабы пожил. Ах, кабы хоть чуточку ещё пожил.
От Иванова молчания заскучал Егорка. Повертел по сторонам головой и зацепился взглядом за лошадь. Тянет она по дороге телегу и тяжко на ходу дремлет. Запахи трав дурманят голову. Ночь напролёт она в хомуте. В великую силу далась ей эта дорога. Она теперь колхозная и потому замученная, побитая, с выпяченными рёбрами, с разбитыми ногами. Голову держит понуро, в гриве и хвосте её запутался репейник, из глаз и ноздрей сочится слизь, манящая мух. Оводы жалят вздрагивающую шкуру. Худое лошадям житьё в колхозе – нет присмотра. Каждый норовит покалечить. Хозяин бывало скажет: «Ну, милая, упирайся!» И лошадь понимает. А теперь – «Н-но, каторжный, пошёл!» - и кнутом, кнутом. Всем своим остовом вытянется, передними ногами упирается, задними забирает, морду к груди прижмёт – тянет…
Скучно Егорке. Узкий просёлок от поворота до поворота узкой лентой тянется. Юркнет в лесок, побалует прохладой и опять бежит вперёд на просторе полей. Вон впереди лошадь в оглоблях мается, еле ноги передвигает, а ездока не видно. Издали кажется, что она на одном месте топчется. Видно, тоже в Волчанку правит - до хутора-то рукой подать.
Поравнялись. Уронив вожжи, на днище тележном богатырским сном спал Дмитрий Малютин. Оводы и мухи деловито снуют по его обнажённой груди, рукам, лицу, заглядывают в широко раскрытый рот, из которого вместе с храпом далеко разносится густой сивушный запах.
- Эк, как разморило, - позавидовал Иван и, подмигнув Егорке. – Нет числа дуракам, не уйдёшь от них никуда. Вот смотри, малец, пьянство…. И блаженно и позорно, однажды вцепившись в человека, ведёт его по жизни до белого савана, и бороться бесполезно - единожды вкусил, на всю жизнь в кабале. Корить, стыдить или стращать пьющего человека бесполезно - утром он опохмелился, а к вечеру, глядишь, нализался. Не поймёшь, жизнь у него такая или уже смерть наступила. И ведь никто не додумается запретить эту бесовскую жижу.

[santehlit]

Высказав свои суждения о вреде алкоголя, Иван принялся размышлять вслух, какая судьба оставила Дмитрия Малютина пьяным среди дороги.
- В колхозе ведь как - кто к какому делу приставлен, тот это дело и правит. А этот, - он кивнул на Малютина, - кроме пьянства других забот не знает. Ну-ка, Егорушка, сигани к нему в телегу да завороти конька на кладбище. Среди крестов прочухается, можа поумнеет со страху.
- А ну как проснётся да задаст мне? – Егорке не страшно, ему весело от такой затеи.
- Проснётся – его удача, не проснётся – наша. Не боись - я рядом буду.
Дмитрий Малютин не проснулся. Хуторские озорники завернули его телегу на кладбище, накинули хомут в оглоблях на покосившейся крест и оставили там, прихватив лошадь трофеем.
Приехали в Волчанку.
Егорка думал отдохнуть, отлежаться в тенёчке после беспокойной ночи, но Нюрка сказала - Дулю хоронят. Не до отдыха стало.
У вросшей в землю избёнки собрался весь хутор. Бабы, крестясь, говорили, что за ночь блажная улыбка старика стёрлась.
После похорон мальчишки держались грустною ватагой. Не игралось….
После табуна в хутор нагрянули петровские ребята. Такие набеги, как правило, кончались драками, и для малочисленной Волчанской детворы ничего хорошего не сулили. Тем не менее, решили держаться дружно.
У Егорки запазухой появилась гирька на цепочке – оружие грозное, один вид которого остужает самую буйную голову.
Петровские пустились на хитрость. Перед Егоркой встал долговязый, сухопарый паренёк, плюнул в пыль под ноги и предложил бороться.
Бороться, так бороться. Сцепились, заклубилась пыль под ногами. Егорка ловко повалил противника на спину, а когда, придавив грудь коленом, потребовал - проси пощады, - чем-то гулким ухнули его по голове.
Показалось, душа от удара выпала из тела, и Егорка, будто хватаясь за неё, упал в пыль….
Очнулся – никого. На руках и гудевшей голове кровь. Лицо в грязи, от слез, должно быть.
Побрёл домой, но, увидав впереди петровскую ватагу, шмыгнул в заборную дыру бывшей Фёдоровой усадьбы. Затаился. Когда петровчане проходили мимо, кинул в толпу обломок кирпича. Кто-то охнул, закрутился волчком на месте, упал. Его товарищи сломали пролёт забора, разбили стекло в окне правления и, подхватив лежащего на руки, бегом удалились.
Убил – не убил? Страх закрался в душу, но успокаивала мысль: «А, пусть, всё равно не дознаются. Зато впредь наукой будет».
Егорка привалился спиной к прохладному фундаменту, вытянул ноги. Задумался.
Как много в жизни напастей – хватит ли на всё его пакостей?

[santehlit]

Безбожники

Человек должен погрузиться в кипящие пучины
общественного бытия, а этого можно добиться
лишь подставив себя на службу обществу,
находящемуся в движении и борьбе.
(Р. Роллан)

Два года жил Фёдор Агарков в Дуванкуле в батраках у знакомого казака, пока того не раскулачили и сослали с семьёй на север. И тут, может быть впервые в жизни, счастье само далось ему в руки. Отчаявшийся, он уже готов был ехать в город, знакомый по суетливому вокзалу и сырой тюрьме, но подвернулась нечаянная работа в Петровке - устроился приёмщиком молока от Троицкой потребительской кооперации.
Досталась ему развалюха с дворовыми постройками, лошадь с телегой и сепаратор, а главное – мандат, дававший не только независимость от колхозного правления, но и право на определённую экономическую самостоятельность. Приняв от хозяек излишки молока, отсепариров его, отправлялся в Троицк, где сдавал свои фляги и получал порожние, а также деньги и указания. Оставшееся время Фёдор посвящал своему хозяйству и, имея под рукой лошадь и возможность приобретать строительный лес на нужды кооперации, совсем скоро поставил себе хороший дом-пятистенок, а к нему все необходимые пристрои.
Обжившись, стал уговаривать мать перебраться в Петровку под его опёку. Главный козырь была школа: с хутора-то до деревни далеко – много не находишься. Чуть прижали морозы, или распутица – сиди дома, носа не высовывай. К тому же Егорка после той злополучной весны каждую зиму маялся простудами и много пропускал занятий, переходя в очередной класс скорее не от знаний – возраст подгонял. Фёдор убеждал Наталью Тимофеевну, что при новой жизни без образования не выбиться в люди, особенно мужику.
Егорку он всё-таки сманил, а вскоре и мать с Нюркой перебрались в Петровку, опасаясь голодной зимы. Засушливое лето не дало урожая, а невовремя зарядившие дожди не позволили убрать даже то, что взошло и отколосилось. У людей руки опустились, в предчувствии беды, Одна была надежда – на государство. Когда стали поговаривать о лишних ртах в колхозе, Наталья Тимофеевна поклонилась Авдею Кутепову и была беспрепятственно отпущена с хутора и из колхоза.
Второй раз вместе с хозяевами поменял место жительства потемневший от времени дом Кузьмы Васильевича Агаркова.
Для Егорки с сестрой школа стала совсем близкой. Правда, Нюрка, уже заневестившаяся, ходила на учебу больше для того, чтобы отлынивать от работы. А мальчишка учился с удовольствием, цепко удерживая в памяти приобретённые знания.
Школа располагалась возле церкви в старом поповском доме. Батюшке остался во владение маленький флигелёк. Учителя приезжали неведомо откуда, присланные невесть кем, и долго не задерживались. И все, как сговорившись, требовали очистить школу от поповского присутствия, дурно, по их мнению, влиявшего на детей.
Классы набирались по возрастному принципу, вне зависимости от уровня знаний, порой распускались до окончания учебного года из-за бегства очередного педагога.
У Егорки в школе появились новые друзья. Например, Колян Фурцев. На вид тихий, скромный паренёк, а под оболочкой – омут пороков со всей его чёртовой оравой. Через этого Коляна вышла у Егорки одна большая неприятность – урок на всю жизнь.
- Ты даже не представляешь, какая в тебе нужда! – воскликнул Фурцев, приветствуя появившегося на пороге приятеля. – Заходи!
- А я всем ко двору, - откликнулся Егорка, стягивая валенки.
- Смотри, - разложил Колян мальчишеские богатства: костяные бабки, карандаши, расколотая трубка для курения, позеленевшая винтовочная гильза, рубиновая звёздочка и ещё много всякого добра или барахла – это как посмотреть.
- Мать нашла вчерась, говорит, унеси в амбар, а то выкину - хлам в избе не потерплю. Сама амбар под замком держит, а мне их, - он кивнул на свои сокровища, - кажный день видеть надо и в руках держать. Слушай, Горка, возьми их к себе, а я буду приходить и смотреть. А ты можешь играть с ними, только никому не давай и не показывай. Мать-то у тебя ничё?
- Да ничё….
- Ну, и забирай. Берёшь?
- Н-не знаю, - Егорка даже заикаться стал от растерянности. – Не жалко?
- Я же не насовсем - до лета только, а там найду им место.
В груде барахла мелькнула бронзовая цепочка.
Егорка тут же подхватил её:

[santehlit]

- Подари.
Он мигом сообразил, что хлопоты его должны быть оплачены и подумал, какую на неё можно подвесить гирьку и не бояться никого.
- Брось, это с церковного кадила. Увидят старики – уши оборвут.
- Ты что, украл? – округлились Егоркины глаза.
- Попа надуть, - рассудительно сказал Колян, пряча цепочку вместе со всем барахлом в холщаной мешок, - святое дело. Идём к тебе.
День был морозный. Егорка приостановился, поднял голову и зажмурился, подставляя лицо блёклым лучам декабрьского солнца. Тепла от него не было ничуть.
На церковной площади толпился народ, но было довольно тихо для такого скопища - отправляли из деревни раскулаченных.
Егорка с Каляном подошли полюбопытствовать.
- Не люблю излишеств, - неизвестно кому бурчал незнакомец в шинели, доставая портсигар. – Поплакали и будет. Слёзы лить без конца ни к чему. Дело делать – вот это можно без меры.
Неподалёку в санях согбенная фигурка. Если бы не печальные зелёные глаза, эту хрупкую женщину с нежными, тонкими, словно нарисованными чертами лица вполне можно было принять за подростка. Должно быть, ей и предназначались слова конвоира:
- Ты смотри, какая баба пропадает….
Но мальчишек заинтересовал совсем другой человек. Девчонка была самая обыкновенная - малого росточка, худущая, вся жизнь в глазищах.
- Чего уставились? – вскинула дерзко подбородок.
А Колян возьми да и обзови её «кулачкой-раскулачкой». Глаза у девчонки округлились, стали цвета неспелого крыжовника. Она сглотнула слюну и с неожиданной злостью бросила:
- Косорылка неумытая.
Колян аж задохнулся от злости.
- Ну, погоди. На поселении-то вам гонору поубавят.
Девочка неожиданно сменила тон:
- У меня мамка хворая второй месяц. Куда ей ехать – не доедет….
- А отец? – перебил Егорка, увидев, что она вот-вот разревётся.
- Ночью увезли.… под охраной.
На площади началось шевеление, заголосили бабы, сдержанно прощались мужики.
Красивая девочка, подумал Егорка. Но «красивая девочка» уже не смотрела в его сторону, обняв мать, прикрывала дерюгой её ноги.
- Ладно, сельчане, - медвежатый мужик в овчинном полушубке мехом наружу снял шапку и пригладил редкие седые волосы, - прощевайте. Бог не выдаст – свинья не съест. Не будем раньше срока Лазаря петь. Вы нас нынче под корень топором, а мы вас опосля пером похерим. Помяните моё слово.
От его речи бабы притихли в санях, и военные, озлобясь, засуетились, забегали, отправляя обоз. Вскоре он выехал за околицу и потянулся снежным полем.
В дверь класса вежливо постучали. Вошёл грузный чёрнобородый поп – отец Александр. Поклонился удивлённой учительнице, сказал, обращаясь к классу:
- Прошу прощение за вторжение. Такое дело, граждане, с пропажей связано….
- Не поняла. Прошу объяснить, - Елизавета Петровна насторожилась, прижимая раскрытую книгу к груди.
- Кто-то взял…, - батюшка обвёл притихших ребят строгим взглядом и к учительнице. – Может мы сначала с вами обсудим или мне потом подойти?
- Зачем же? Если есть какие вопросы к ребятам, сейчас и говорите, - Елизавета Петровна строго собрала брови.
- Пропажа-то вообщем не велика, просто богопротивно и в миру не поощряется.
- Говорите толком, - рассердилась учительница.
- В сенцах на столике лежала буханка хлеба. Утром ещё была, а теперь нет.

[santehlit]

- Та-ак, - Елизавета Петровна окинула взглядом притихший класс, прошлась между столами. – Никто не хочет признаться? Ну?
- Признание смягчает наказание и облегчает душу, - сказал отец Александр.
- Только вот этого не надо, - рассердилась учительница. – В церкви будете агитировать.
Поп не унимался:
- Трудно представить, чтобы среди таких невинных агнцев оказался злоумышленник. Думаю, взявший хлеб не отдавал отчёта о своих деяниях. Разве можно обдуманно губить бессмертную душу.
- Сейчас обыщу каждого – лучше признайтесь, - Елизавета Петровна костяшками кулака постучала по столу, и от этого стука ребячьи головы сами собой потянулись в плечи.
- Матушка сказывала, был Фурцевых мальчик с посланием от матери. Ведь ты был у нас сегодня? – батюшка обратился к Коляну, и вслед за ним весь класс и учительница повернули к нему головы.
Под этими взглядами мальчишка медленно поднялся со своего места, и чем выше становились его плечи, тем ниже опускалась голова.
- Покажи свою сумку.
Колян не шевельнулся.
Тогда Марья Петровна прошла к нему решительным шагом, отстранила и подняла из-под стола сумку для школьных принадлежностей, открыла, перевернула и встряхнула над столом. Выпали потрепанная книжка и две тетрадки, шапка и варежки, какое-то мальчишеское барахло и, наконец, злополучный хлеб. Был он надкусан и крошился.
- Смотрите-ка, моя, - мальчишеская рука подхватила со стола огрызок карандаша вставленного в латунную трубку.
- Дак ты что, воришка? - Елизавета Петровна опустила ладонь на вихрастую голову, будто бы погладить, и вывернула ухо.
- Ой! Я нечаянно! Я всё-всё скажу!
Отец Александр покачал головой и тихонечко удалился.
Класс словно прорвало - кричали, стыдили, угрожали. Пострадавших оказалось много, и все требовали вернуть некогда пропавшее. Колян рассказал всё, сознался во множестве краж, а на вопрос «Где же теперь эти вещи?» указал пальцем на Егорку Агаркова:
- У него.
Тишина, следом воцарившаяся, ничего хорошего не предвещала новому действующему лицу.
- Это правда? – Елизавета Петровна обратила к нему строгое лицо.
- Врёт он, - тихо сказал Егорка, поднимаясь.
- Да кто врёт? – Колян мгновенно превратился из подозреваемого в энергичного сыщика. – Я знаю, где они лежат. Идёмте – покажу.
Урок продолжать никому не хотелось. Елизавета Петровна решила довести расследование до конца и поставить точку. Всей гурьбой во главе с учительницей пошли к Егорке домой. По дороге мальчишки резвились, бегали, толкались, кидались снежками.
Весел был и Колян:
- Ваше раздам – мне кое-что останется.
Наталья Тимофеевна будто поджидала их, выскочила из дома простоволосая. Совсем близко Егорка увидел её испуганные глаза. Она схватила его за плечо, и хоть мальчишку никогда не били, он от страха прикрыл голову рукой.
- Сыночка, беги к тётке Татьяне – Санька, скажи, рожать начала, пусть придёт скореича.
Егорка вскинул на Елизавету Петровну занявшиеся радостью глаза и тут же отвернулся, скрывая прихлынувшую к лицу краску. Мальчишка убежал, а Наталья Тимофеевна, оправив разметавшиеся волосы, кивнула учительнице, улыбнулась, оглядывая ребят.

[santehlit]

- Ой, чего же я стою? – широко по-женски заметая ногами, она кинулась в дом, из которого доносились приглушённые вскрики роженицы.
Исполнив материн наказ, Егорка домой вернулся не сразу и задами, никого не встретив. В доме переполох. Санька, подгадав дни, приехала рожать к матери, и вот началось….
Стоны, стоны, а потом крик. Испуганны мать, Нюрка, деловита деревенская повитуха тётка Татьяна, на Егорку никто не обращает внимания.
Поужинав, управившись со скотиной, Егорка полез на полати к проклятому мешку. Следом Нюркина голова любопытная:
- А чё ты тут прячешь?
И что за человек! Всюду суёт свой нос и всегда не вовремя. Егорка в сердцах рявкнул на сестру. Но Нюрку разве проймёшь! Она, подперев ладонями щёки, смотрит за ним во все глаза и разглагольствует:
- Ты, братец, грубиян. Как к сестре относишься? Вот на улице парни – другое дело. Каждый норовит проявить внимание, сделать что-нибудь приятное….
Вздрогнули оба от очередного Санькиного «Ой, мамочки!».
Егорка, подхватив злополучный мешочек, сказал:
- Пойду я к Феде ночевать.
И, одевшись, вышел.
Матрёна усадила за стол поужинать, села напротив и стала расспрашивать про Саньку. Леночка – Егоркина любимица – попробовала вовлечь в игру, но не растормошила, показала язык и убежала к себе.
- Ты чего такой хмурной? – спросил Фёдор.
- Чему радоваться? – Егоркины глаза смотрели затравленно.
Фёдор покачал головой, но от расспросов воздержался, рассказал своё.
Мордвиновку проехал - мальчишка из кустов, маленький, драный, но смелый.
- Дядька, - говорит, - не ехай дальше.
Голос с хрипотцой, простуженный.
- Это почему же?
- Ждут тебя. Два мужика вон в том осиннике.
- Не врёшь?
- Могу побожиться.
- Трусишь?
- Ты будто нет?
- Я нет, - Фёдор освободил из-под кошмы ружьё. – Полезай в сани, вместе бояться будем.
- Не-а, я – тутошний….
Дослушав рассказ, Егорка попросил:
- Послушай, Федя, возьми меня к себе в работники, совсем мне эта школа осточертела.
- Ну-ну, не дури, в хомут всегда успеешь.
Засиделись братья допоздна. Матрёна с дочерью уже спали.
Фёдор ушёл к матери, вернулся весь запорошенный.
- Ну и погодка разыгралась – к урожаю! С племянницей тебя, брательник!
На утро Егорка не спешил домой. Всё с тем же злополучным мешком пошёл к церкви. Ещё ночью принял решение - забраться на колокольню, оставить там краденное да покаяться Богу, тогда может и простится ему невольное участие в грехе, очистится совесть, вернётся на душу спокойствие.
Никем не замеченный шмыгнул в высокие врата. Винтовая лестница в полумраке круто забирала наверх. Егорка бросил мешок под ноги, встал на него коленями – помолиться.
Легко сказать! Ни одной молитвы до конца не помнит. Переврать – грех.
Сверху шаги – звонарь Карпуха Лагунков спускается. Не идёт – ползёт, еле ноги больные переставляет. Совсем старый стал звонарь, никудышный. Да и кому он нужный теперь? Советская власть запретила в колокол бухать, а самого батюшку не нынче-завтра из деревни выпрут. По привычке взбирается наверх каждое утро, потрогает колокол, обозрит округу, повздыхает печально и назад.

[santehlit]

Увидел перед собой мальчишку, сделал страшное лицо, ощерил беззубый рот, насупил брови. Ни дать, ни взять леший или сам Антихрист. А глаза смеются.
Егорка шмыгнул в нишу и выскочил на клирос - церковь-то плохо знал.
Прямо с потолочного купола несётся грозный бас:
- Это кто во Божьем храме в шапке разгуливает?
Разглядел внизу попа. Его-то Егорка не боится - попробовал бы драться! Другое дело, звонарь – дурак да ещё старый. Мальчишка шмыгнул на лестницу и вниз, сломя голову.
Следом Лагунков кричит:
- Черти вон – счастье в дом!
Из церкви Егорка выбежал, домой не пошёл, а заглянул в магазин сельпо. В углу мужики пили водку, закуска на подоконнике, стакан ходит по кругу, на полу порожние бутылки. Лица багровые, языки заплетаются, будто разом пораспухли. А разговоры ни о чём – бесконечные.
Егорку пьяные мужики не интересовали. Он к прилавку, посмотреть своё заветное – сверкающие фигурные коньки. Лежат ли? Лежат! Все мечтают, но нет таких денег у мальчишек.
В спину толкнули.
- Ерофеич, - пьяный мужичок, с глазами, смотрящими в разные стороны, навалился на прилавок, - запиши на меня пару беленьких.
Продавец сложил фигу и сунул просителю под нос. Был он высок, узок плечами, надменное лицо с тонкими губами.
У этого не допросишься, подумал Егорка.
- Не клич на себя беду, Ерофеич, - косоглазый качнулся.
- Иди-иди, у тёщи блины даром проси.
Проситель вернулся в компанию, развёл руками, пожал плечами. Там продолжался затеянный разговор.
- В рай у каждого своя дорога.
- Точно-точно. Надысь кулаков тем путём отправили, чтоб колхозы подкормить.
- А церкву закроют, так вообче дорогу забудем, мужики.
- Слыхали, бают - колокол сверзить хотят да колокольню порушить?
- Ну, это нелегко будет - строили-то когда? До революции строили. Тогда и люди другие были, и совесть другая. Говорю - на совесть строили-то….
- Нонче мы свой рай строить будем, если с голоду не передохнем.
- Да, поди, не даст страна родная.
- А в двадцать первом, сколько народу в Ровец свезли без гробов и панихид. Вот мор так мор был….
Егорка, заметив подозрительный взгляд продавца, выскочил на мороз.
На озере, как только лёд окреп, расчистили катушку. Круглый день там ребятня, а к вечеру не протолкнуться. Егорка прямо из дому в прикрученных намертво самодельных коньках спустился к озеру.
Его обступили.
- Где прячешь награбленное? А ну, тащи, а то юшку пустим.
- Вы кому поверили?
- Вот ему, - перед Егоркой вытолкнули Коляна.
- А ну, повтори, - Егорка сжал кулаки.
Фурцев покосился на коньки - не устоит. Шагнул вперёд:
- Мы вместе были. Ты знал всё.
Егорка ударил его, и Колян упал. Сел верхом и молотил бывшего друга по голове.
Тот хрипел, извиваясь:
- Ты знал, знал, знал….
Скинули-таки колокол с колокольни. Упал он с верхотуры на бок, глухо ухнул в последний раз, и мёрзлая земля отдалась утробным стоном. Незаметно поп исчез с попадьёю вместе. Звонарь Лагунков помер голодной зимой. Казалось, разом народ про Бога забыл. Лишь блаженная Фенечка, побираясь по дворам, истово крестилась:
- Вам простится, вам простится….