Клуб любителей исторической прозы

[santehlit]

Люся наигралась своими куклами и просила есть. Наталья Тимофеевна лежала с закрытыми глазами и открытым ртом. Так уж был сотворён её дыхательный процесс – вдыхала носом, а выдыхала ртом. Зато никогда не маялась горлом.
Егор тревожить её не стал, но на всякий случай поднёс к губам пёрышко из подушки – оно затрепетало. Достал утку, расщипал её на кусочки в тарелку, поставил перед Люсей. В бульон сыпанул две горсти домашней лапши и необжаренный лук – так любил. Подкинул в печь.
За окном стало темней – дождь усилился. Егор зажёг керосиновую лампу. Люся поела и заклевала носом. Он сел на стул у изголовья кровати, позвал дочь. Та пристроилась на коленях, согрелась и засопела, уснув. Отец её тоже сомлел. Дважды вскидывал голову, отгоняя дремоту, а потом, не в силах бороться, пристроил её на дужку кровати.
Вздрогнул, проснувшись от Люсиного голоса:
- Баба. Баба.
Дочка одной ручкой тормошила его подбородок, пальчиком другой указывала на покойную. Почему покойную? Она жива. Она только что была жива.
Но первый взгляд, просыпаясь, Егор бросил на лампу. Пламя колыхнулось – кто-то вышел ли, вошёл – хлопнув дверью. Дверь была на месте и недвижима. Душа отлетела, подумал Егор, и тогда назвал мать покойной.
Наталья Тимофеевна лежала всё в той же позе, но у открытого рта уже не трепетало пёрышко. Егор поднёс зеркальце для бритья, и оно не затуманилось. Он взял её за руку.
- Мама, мама….
Потряс за плечо.
Егор поднял дочку на руки:
- Ты не боишься?
- Бабушка умерла, да?
- Да.
Белый больничный потолок отразил крик новорожденного, и Аннушка улыбнулась обескровленными губами.
- Вот мы какие голосистые, полюбуйтесь, мамочка, на сынка своего. Как назовёшь-то?
- Толя… второй.
- Первый дома что ль? Папаша?
- Утонул.
- Ну, этот не утонет – вон, как бровки хмурит – сердится.
Завязав и обрезав пуповину, акушерка продемонстрировала ребёнка мамаше. Женщины улыбались.
А мне было зябко в этом лучшем из миров, больно от их процедур - я сучил конечностями и вопил во всю силу своих маленьких лёгких.