Клуб любителей исторической прозы

[santehlit]

Кабанчик

Наша честность требует положительного единства
между трудящимися, уважения к каждому трудящемуся,
уважения к своему маленькому коллективу и к коллективу
всего советского общества, уважения к трудящимся всех
стран.Вот только на этом фоне мы говорим о честности.
(А. Макаренко)

Байтингер Андрей Августович был из поволжских немцев, переселённый на Южный Урал в военное лихолетье. Природа щедро одарила его мужскими статями - многим солдаткам мутными ночами грезился его тевтонский профиль. Но фронт сыпал похоронками, и вместо сердешного «милый» слышал он за спиной злобное: «Ишь, присосался, немчура проклятый».
А присосался ссыльный к колхозному имуществу в должности кладовщика. Педантизм и немецкая аккуратность во всем и особенно в документах отчётности служили ему праведную службу, спасая от недостач, грозивших - ему-то уж точно – расстрельной статьёй.
Премного им доволен был председатель колхоза Василий Ермолаевич Назаров:
- У меня кажное зёрнышко на учёт поставлено.
А когда распекали на бюро или в исполкоме нерадивых, подтрунивал:
- Прислать моего немца? Враз порядок наведёт.
Не знал Василий Ермолаевич того, что между его сверхчестным немцем и бабёшками, трудившимися на подработке семян был негласный сговор. Перед тем, как запереть тяжёлые церковные ворота – в бывшем Божьем храме хранилось колхозное зерно – на огромный амбарный замок, выходил Андрей Августович покурить на свежий воздух. Этими минутами пользовались работницы, чтобы сунуть за пазуху к тёплым грудям пару горстей зерна – чтобы дома, истолчив его в ступке, приправить жидкий супчик и покормить семью. Ревниво смотрели друг за другом, чтобы ровно две горсти и не зёрнышком больше.
Уходя, прощались:
- До завтрева, Андрей Густович.
Он кивал, не глядя, пуская клубы дыма и пара, устремлял взор свой вслед светилу, западавшему за кромку голого в январе леса у Межевого озера. Солнце видело то, что скрыто от ссыльного пространством – и заснеженное Поволжье, и развалины Берлина.
Ворованное зерно холодило не только грудь, но и саму душу. За такое по законам военного времени кара суровая и незамедлительная – ссылка в северные лагеря с конфискацией дома и хозяйства. Кончилась война, а страх остался. Говорят, не будет поблажки. Говорят, ещё заседает в районе тройка, верша суд строгий и скорый.
Бабам и душу отвести в никчемных пересудах некогда – трусцой через заброшенный поповский сад, а за забором площадь – сотни тропок по своим углам. Там попадёшься – каждый за себя – ври, что хочешь, выкручивайся, но остальных за собой ни-ни.
Дом прошли поповский – теперешняя школа, но ребятишек нет: с утра отзанимались – колодец, вон забор. Батюшки святы! Кто это навстречу? Никак Назаров? У баб сердца до пяток обвалились.
Да, нет. Егор Агарков, завклубом сельским. Но тоже начальство – парторг колхозный. А ктой-то с ним? По виду – городской.
- Дарья, где ты? Твой зятёк идёт. Давай вперёд.
Бабёшки уступили тропку суетливой приземистой женщине – Дарье Логовне Апальковой.
- Здорово, Гора. Как унучка?
- Здравствуй. Растёт, улыбаться начала. Здравствуйте, женщины. Назарова не видали? Корреспондент к нему приехал, из районной газеты.