Этюд в бугровых тонах
От холода бесчисленных миров, где нас не ждут, не верят и не любят, укрылись мы в тепле своих феодов. Лил предпочёл величественных гор и древних замков гордую отраду. Там ободрял усталых и печальных, там привечал друзей и юных дев, там размышлял, мечтал и воздвигал, писал стихи и пламенные песни. Охальник воротился в мир людей, в надменную суетную столицу, и в тесноте заброшенной мансарды предался изысканиям путей, да прочим сладострастным прегрешеньям. А я остановился на холме, у озера разбил свой бивуак. Я отдыхал душою от искусов, смирял гордыню и суровый нрав, учился, как сберечь родных и близких и отвергать случайные знакомства, лелеял там грядущие обиды и тосковал о том, что не свершилось.
Века мелькнули как единый миг в блаженствах скучноватой пасторали.
Вечером, ласковым летним вечером, нежным июльским вечером гигантская тень на миг затмила закат, а спустя ещё секунду величественный крылатый ящер опустился на землю пред моей палаткой. Для своего визита бро Лил избрал облик дракона.
Красив! Чешуя искрит оттенками зелени от яшмы до изумруда, модная бирюза крыльев, багрянец пасти, червонное золото глаз. Есть вкус у паршивца, завидуйте. Кокетливо - этакий нарцисс - пускает струю пламени: протуберанец! И голос - рыдают в зависти Шаляпин с Паворотти:
- Привет тебе, мой старый добрый бро!
Я плавно развязался из асаны и потянулся на своей циновке под сенью одинокого баньяна. Мы обнялись, и Лил рассказ продолжил:
- Дошли из города волнующие вести. Доносят, что наш милый бро Охальник, отправился недавно ко двору, и по сей день оттуда не вернулся. А белошвейка нынче поделилась: расставлены в указах запятые, на всенародном волеизъявленьи готовится ужасное злодейство. Пора нам расчехлить и всем напомнить!
- Но ты уверен, что никак иначе? Достало нам разрушенных дворцов и островов, низвергнутых в пучины... А если наш Охальник просто запил в компании шутов и юных фрейлин?
- Ну, если так, мы выпьем с ним на шару и потусим. Давно не развлекались!
Мне не хотелось пить и тусоваться, и драться надоело, если честно - в достатке разрушителей и судий, а вот творцов изрядно не хватает. Давно известно, что нет истины в вине, дворцах, лачугах, книгах и тусовках... И я кивнул, скрывая недовольство. Пожалуй, заскучаю там безмерно: на всенародных волеизъявленьях поют всегда одни и те же песни. У исполнителей ни голоса, ни слуха, а пыжатся, что жабы на болоте...
Я вскарабкался Лилу на спину, и мы устремились в назначенную точку дорогами из жёлтого кирпича, тайными порталами, путями драконов. Экстрим, рекомендую! Что те пернатые бурёнки...
И миг спустя – известное всем место.
Оставь одежды, всяк сюда входящий, ведь тронный сад украшен и расцвечен, и выметен, напудрен, напомажен, и выбрит, как восточная принцесса. Неисчислимые ливрейные подкрашивают бронзой, унавоживают клумбы и гербарии, раздувают свечи и камины, натирают паркеты и мозоли, суются и суетятся, хлопочут и хлопают. Повсюду вальсируют герцы с герцогинями, бьют чечетку чечены с чечевицей, стебаются степом Степашки и ещё, и ещё, и ещё! О, как жаль, что вас там не было! Прекрасны Зирны до грехопадений!
Пока не время, но массы в сборе - ласкают милые сердцам шаблоны, меряются банальностями, сообщаются генитально: о, эта замечательная готовность соответствовать!.. Повсюду вальсируют лицевые танцоры в своей пыльной плюшевой серомышатности, втираются доверительностями и источаются взаимооблизываниями. Опытные ушлые умники крепят альянсы и плетут свои макраме, умилительно шепчутся с челядью, сулят и обнадёживают обещательностями. Сонмы эльфов (белых, чёрных, серых, синих, зелёных и пятнистых) щеголяют изысканностью гардероба и многозначительностями взглядов, распевают баллады и романсы - чу! Юные Конаны бугрят бицепсами и ягодицами, сталкеры сталкерят дюжинами дюжин, квинты Эммануэлек набухают сосками. Свидетели контактов и тарелок, эти суровые звездочёты в личинах улыбчивых кенов, грезят наяву и раздают листовки с тезисами докладов. Записные армагеддонщики влекут сонмы запуганных и алчущих спасенья в истерические слюнобрызгания. Табуны тёмных лошадок нагло ржут и старательно избегают света. И ещё, и ещё, и ещё! Опытные ушлые умнички! Ушлые. Опытные...
И - легионы Новых Роландов в доспехах из мятой фольги и плоских шлемах-шляпках мчат на рысаках рыжевато-жёлтой масти с облезлыми хвостами и опухшими бабками. Роланды декламируют рэйв о достижениях вожделенностей с целью милости к падшим и торжества века златого. Привет вам, покорители тёмных сторон луны и башен.
А вот исключительные личности, преполненные совершенствами! Сколь хороши! Блесковыбритые причёскооглаженные ухоженности в улыбкомасках на лицеприятностях, в понимательных бровоподнятостях, в изящно-нарядных куртуазностях с портфельностями на плечеремнистостях. Прекрасны! Огневзорят, метеорят по зале, ледоколят толпу, источают многозначительности и оглоушивают покровительности.
Наше прибытие осталось замеченным: партера немедля ощетинились жальцами, драконоборцы-с обнажили-сь и расчехлили-с (предусмотрительно отступив на безопасность, поближе к выходам и страже). Прочие, осторожные и наученные, зашушукались, живо расступились.
Лил облизнулся с аппетитом, но к чему, к чему спешить с потехой молодецкой? И мы проследовали в зрительную ложу. Друзья окрест заметили нас также: Чеширский кот прислал свою улыбку, Лилу, Лилу немедля в знак привета исполнила в прыжке тройное сальдо, граф де ла Фер отдал салют рапирой, а Ришелье устало поклонился. И подтянулись грустные аэды, уставшие от гнуса и пираний, танцоры с одинокими волками прорвались к нам в заперпендикулярность, а с ними и стальные генералы, верхом или пешком – кто как сумеет... И тролли, неуклюжие страдальцы с зарубками от гномьих топоров, ища укромности, в углах окаменели. Сквозь чёрный ход тихонько просочились утыканные стрелами Шерханы, и в тишине уютной нашей ложи зализывали раны и ожоги. А зачарованные странники склонили свой терпеливый грустный взор нас и присных, а также смуглоликие креолки, и тысячи осмеянных блондинок, и рыжие смешливые ирландки… И много, много было поцелуев, рука немела от рукопожатий. А мы? Мы рады, рады вам безмерно.
И, наконец! Муэдзины взвыли вувузеллами, врата с грохотом распахнулись, пиплы с писком шмыгнули в стороны: в тронный сад вступил кортеж с попаланкином Субтильной Субретки. Её свитские мельтешат, её дворецкие расстилают коврики, её паладины сметают пылиночки, её клевреты надувают щёчки и делают губками "пук!", её клевреточки задирают лапки, её... Сама нынче в красном, с кровавым подбитием. Для знающих - знак. Алчет! Прольёт!
Cад замер в ожидании... Все в сад!
Наконец и скрытая боковая калиточка тихонько скрипнула - предательски, о, предательски! - и сквозь щёлочку в сад просочилась всеми многими ликами Леди-Блед... Вот - серьёзная опасность. Леди известны склонностями к детсадомазо, их розовые ридикюльчики скрывают походный набор Шизанутого Коновала, не знают жалости железные сердца. И ведь скоромница, встала в сторонке, как не родня самому… Народец торопливо рассосался вкруг, устремляясь избегнуть... Не тут то! Сонмы зароились изо рта её, из ноздрей её... Тихо, тихо, тихо просачивались в сад замшелые закулисные подковёрности свиты её, присасывались к несчастным, а те замирали в натужных улыбках, не смея проявить...
Кворум!
- Дед Лайн! Дед Лайн! Дед Лайн! - вскричал голосистый гламурный глашатай, а чээсэвщики немедля перевели все солнечные хромометры, часы и часики на указанную отметку икс.
Важные вельможники жирными сановитыми телами споро вымостили живой мост от попаланкина к президентиуму. Изящным па-де-ша Субретка проковыляла к неизменным местам встреч, и засумбурила по сабжу без вступлений:
- Мы именем и волею народа на ваши вожделенья отвечаем. Как вы сейчас немедленно решили, засим провозглашаем десятичность! Отныне десять месяцев в году, по десять дней. Недели – отменяем! Зато в минуте ныне сто секунд, а сто минут составят час, которых в сутках десять. Излишки всех мгновений незаконных немедля сдать в казну под страхом казни!
Аплодисменты и овации, букеты и венки! Неудержимые шушуканья восторга: "...сколь чудный слог…", "...восторги упоений...", "...давно пора их приучить к порядку..."
Придворные и дворовые умовластители немедля откликнулись десятистраничным проектом новой грамматики: десять букв в алфавите, десять слов в предложении, десять предложений на странице, десять страниц в книге. Школы, верный оплот, кузница грядущего, стремительно обосновали, ометодичили и внедрили десятибалльную оценку и десятилетнее образование. Налоговое ведомство уведомило, что десять дней, как принят новый десятипроцентный налог на всё с десятикратной пенёй за декаду просрочки. Купчишки, покряхтывая, потянулись за кошельками подвластного народца... Градоначальники отчитались о ходе перестройки всех помещений в десятиэтажности, а директоратский корпус рапортовал о внедрении десятичасового рабочего дня. Остальное обчество проявилось чотко и без изысков: дитёнки жалобно затамагучили, мамашки кинулись закупаться, кормильцы привычно отматюгались, а стражники немедля задержали каждого одиннадцатого.
И воодушевлённая Субретка, ощутила, прониклась всеобщей любовью, неизбывным пониманием патрициев и трепетом плебейства, продолжила о прочих развлекухах:
- Презренные ничтожества детектед! В то время, как мы дружно бороздим, иные гадят, гадят, гадят, гадят! Я вас спрошу: чего же боле?
Субретка на миг замолчала и ответствовала сама себе:
- Нам кажется, терпенье неуместно! Но даровать ли слово покаянья? Потешимся его постыдным страхом и покараем...
Ораторша приумолкла, дождалась поощрительного кивка Леди-Блейд и утвердила оглушительно:
- Да!!!
Судилищные приставы выволокли из заднего прохода походного зиндана загодя спелёнатого Охальника. Срезали скотч и сдёрнули мешок с головы. Охальник, смешной и жалкий, пухленький лысеющий бутуз с детской улыбкой на кругленьком личике, на миг прищурился, потянулся онемевшими членами. Протёр кружевным рукавом ночной рубашки свой извечный неугасимый фонарь, поправил тюбетейку на обширной седеющей лысине и почистил зубы.
Наш, наш, наш, наш любимый бро Охальник! О, как презренные посмели! Я всеми фибрами повис на Лиле, сдерживая необратимость преждевременности яростного воздаяния, шепнул ему:
- Терпи, казах, ещё не ветер.
Охальник, милый наш Охальник, под утробное урчание толпы и улюлюканье челяди, под град гнилых помидорчиков, тухлых яичек и любимого народом гуано приступил к Публичному Покаянию:
- Друзья, друзья, нас тут не существует! И всё округ - иллюзия, и все мы - никто из ниоткуда в никуда. И вы ведь сами чувствуете, братцы, что жизнь проходит попусту и мимо, пока мы тут в трясине заблуждений не зрим тропы к пленительному счастью... Отринем и Платонов мы, и Брутов, ведь пиксель - это атом бытия. Но пикселю присущи колебанья, так он ли неделимый элемент? Что отделяет пиксель от другого? Иль все они сливаются в один? А если свойства у ничто, не есть ли сие нечто?
Охальник навёл на скучающую толпу свои тройные монокли в ожидании эмоций. Конферансье, бывалый шоумен пантомимист, услышал первые зевки и выкинул свой традиционный кунштюк: изобразил штанорасстёгивание и прилюдное испражнение. Толпа оживилась, вежливо захихикала любимому юмору чувств, а воодушевлённый Охальник - о, эта святая наивность! сколь выручала в безвыходностях! - продолжил занудствовать:
- Быть и не быть, как так суметь? Ведь бытие двоично: Инь и Ян, Адам и Ева, Петька и Чапай. Откуда десять в исчислениях профанов? Во всём лишь степень двойки наблюдаем. Известно всем, что байтов в килобайте не тысяча, не тысяча, но больше! И триедина наша двойка в байте, где дважды удвоение ея!
Охальник на миг умолк, перевёл дух и обозрел окрестную толпу. Толпа заинтересовалась, внемлела ереси поразинув рты и подразвесив уши... Все жадно поджидали развязку в цвет нынешнего наряда Субретки, но Охальник, наивный романтик, предположил успех своей речи. Воздев перст гору, возвысил голос он до низкого контральто:
- Так вот, на основании анализа древних текстов, семантики слов, не имеющих смысла, парадоксов одновременности перемещения и параллельности времени исполнения, могу уверенно утверждать: наша виртуальность иллюзорна. Все обыденные меры и критерии, драйверы, утилиты, потоки, трафики, гигабайты - ничто! Ценности, привязанности и рейтинги - пыль форматированного диска! Реален мир вне пикселей и битов, именно он обладает поистине волшебными свойствами, предаваемыми в преданиях: расстояниями, объемами, массой, плотностью, последовательностью и логикой. Наши корни - там, внутри. Мы, реалисты в сути, ограничили себя глупейшими песе, Пеже и пээмжэ, увязали фальшивыми этикетами, сковали надуманными ценностями и бессмысленными пристрастиями. Смиряться? Нет! Строили мы, строили, и наконец для всех нас путь в Реальный Мир открыт. Да здравствует свобода!
Охальник стремительно скаллиграфировал в воздухе огненную янтру освобождения. И охрана, и почтеннейшая публика в испуге шарахнулись прочь...
Но заструились заклинания охраны, и тронный сад сковала тёмная тягучая тишь... Мамашки зажали детишкам ушки, избавляя слышать страшное, мужи-отцы забледнели, обымая жилистыми руками притихшие семейства. Трубадуры примолкли, не решаясь нарушить, пальцы всадников сурово впились в эфесы, древка и рукояти...
Субтильная Субретка обменялась с Ледью-Бледью немногочисленными, но величественными взглядами. По мановению вельможного раскрашенного ногтя светила вмиг померкли, ветры улеглись, воды отошли, а толпа вздохнула с облегченьицем. Уже! Шире! Немедля! Субретка вскочила, роняя седые букли, и проверещала:
- Как смеет невоспитанное быдло противоречить нашим изъявленьям! Это так неприлично! Отрубите ему голову!
И что тут началось! Клевреты визжат и брызжут слюной окрест, левретки захлёбываются визгливым лаем и писают накрест, штатные очернители извергают свежепроглоченное орально - ужас, кошмар!
Палач, палач пробудился, вырвал начищенную секиру из плахи и метнул в приковрённого. Мастерство! Аплодисменты! Восторг! Гигантским сюрикеном секира вальсировала по саду, валила зазевавшиеся рододендроны и косила неосторожные газоны. Челядь метнулась ниц во избежание, восхищённые юницы кружевными сочувствиями утёрли пот со с лба утомлённого ката... Я тут, конечно выпрыгнул из ложи, перехватил секиру нежным кайтэн и уложил с поклоном в токонома. Охальник, этакий проказник, - о, эта мода на американизмы! - развернулся в сторону кортежа задницей, приспустил штаны и изобразил грубейший голливудуизм.
Экзерсисты всплеснули ручонками, экзорцисты в отчаянии тщетно воззвали к привидению и к сюзеренам... Но Охальник сплюнул экзекуторам под ноги, указал всем на фак, не струсил и потрусил на юг. Своры клевреток, стосковавшися по травле, оскалились ядовитыми жвалами, метнулись вослед! О, тропа героя!
Мы с Лилом переглянулись, ухмыльнулись и без слов поняли друг друга. Что, нам не светит? Время ли для драконов, драконы ли ко времени сегодня? Струёй напалма Лил отогнал шалавок и торжествующе взревел. Я взмахом верной глефы отразил тучу стрел, метательных ножей, томагавков, помоев и плевков. Поклонился рукоплесканиям галерки, замавашил Субретке в шиньон и изящным пируэтом отуширогирил подкравшуюся со спины Ледю-Бледю...
И!
Сад замер в звуках Моцарта и свинга, взметнулась стража в исступлении. Рухнули чернеющие стены, серые нырнули в норки, кортеж сбросил со спины субреткин паланкин и пустился наутёк, Росинанты удобрили герань, рыцари построились черепахами и медленно попятились неудержимо просветляющимся чёрным ходом.
Лил зашвырнул меня поназаспину, прихватил ошеломившегося Охальника под потные мохнатые мышки, вспорхнул крылами, и, удержанием мысли от облечения в образы, мы зататхагатили из душных чуждых и чужих уютностей по восьмеричному пути в Реал. И все друзья за нами, оставив позади протухшей тенью наскучившие вотчины субреток...
В место, где свет.
Где день как год, а год как жизнь, а жизнь как вечность.
(с) В.Воробьёв ака fiatik, Июлия Глипкина без ака.