- Как-то безрадостно ты меня встретил – словно мы друг другу чужие. Что с тобой сделалось, а, Вовчара?
- Не знаю, Толян, - печально сказал Постовалов. – Не ждал тебя видеть - думал, в одиночестве легче прожить.
- Почему?
- А чтобы в душу мою не лезли! – зло сказал Вовка и махом выпил.
А я полез:
- Сердечная травма? Откуда взялась? В Анапе мы с тобой ни о ком не страдали. На службе встретил? Колись, Вован – ведь я тебе друг, глумиться не буду, а что-нибудь посоветую.
Он молчал. Я продолжал:
- Если ты из-за бабы, то плюнь, растери и поверь мудрому человеку - все бабы глупы, развратны и лживы, и никакой кратковременный физиологический оргазм не может служить компенсацией этому.
Я видел, что Постовальчику очень плохо, и мне стало его жаль ещё сильнее – такой был парень! И всё-таки, может быть, он в чём-то заблуждается, и я сумею ему помочь. Ведь это мой друг, мой лучший друг катится к пропасти с тупой обречённостью.
Вован молчал. Я по-другому начал осторожно:
- Впрочем, не мною сказано, но верно - живому человеку свойственно любить. Это закон природы, а также психологии, физиологии и ряда других научных дисциплин. Ты разделяешь такую точку зрения?
Вовка кивнул.
- Могу предположить – эта юная особа махала тебе с берега Амура синим в белый горошек платочком.
- Она старше меня на три года, - выдавил Вовка.
- И говорила, что любовь это не повод, чтобы спать с любимым человеком. Знаю я, брат, таких - они говорят, что целью любви не может быть удовольствие, как целью служения Родине не могут быть ордена и медали.
- Ничего ты не знаешь, - опять буркнул он. – Мы с ней спали. Она замужем, и муж её начальник заставы.
Я присвистнул:
- Вот это коррида. И он знал?
- Сама рассказала. Впрочем, она жила у меня на катере, а молодой у него на заставе.
- И что, вы, парни военные, за оружие не хватались?
- Хватались, не один раз. Бог миловал, и она между нами всегда вставала.
- Чем карта покрылась?
- Вызвали меня в бригаду, в особый отдел.
- Понятно.
Я смотрел на друга, слушал его печальный рассказ о несчастной любви старшего матроса морчастей погранвойск и с тоски сбесившейся на заставе бабёнки, выпускницы Ленинградской филармонии, и понимал, что за всем этим кроется какая-то ещё не разгаданная мною тайна природы и жизни. Постовал не живописал ляжки и титьки, он говорил об её очах, полных тоски и печали, с поволокой мечты о прекрасном, далёком и истинном счастье, что блазнится каждой женщине. И Вовкины глаза на заросшем и опухшем от пьянстве лице светились воспоминаниями – миром, покоем и счастьем. Он был уверен, что способен на это – осуществить её мечты. И эта вера его неземная превращала в бессмертного ангела, во что-то сотканное из мечты и света, женщину, которую я никогда не видел. И всё-таки я рискнул:

- Знаешь, Вовка, что я тебе скажу – жизнь не исчерпывается одним только словом «люблю». Есть ещё что-то не менее важное. Тебе надо найти возможность и силы жить дальше. Ну, представь, что она умерла. Считал всегда тебя человеком, которого не так-то легко было сломать. Совсем невозможно…. а ты опускаешься.
Вовка сказал:
- По хрену. Моя жизнь. Поскольку будущего никакого нет, в настоящем что хочу, то и делаю. Брезгуешь? Смотришь на меня, как на круговорот дерьма в природе? Ну?
- Думаю – как же любить тебя такого? Кто бы смог? Как думаешь, она бы смогла, если б увидела?
Задумались оба – он и я. Что у него на уме? Что с ним происходит? Если он и вправду любит, то почему опускается, а не взмывает на крыльях? И, наверное, я не судья, потому что ни хрена не понимаю в этих делах. И вообще, по-настоящему у меня ещё никогда не было женщины, которую я мог бы любить до и после перепихона.
Вовка сказал:
- Я, брат, прежде, чем заново начать жить, хочу понять – как надо жить.
- И что ты для этого делаешь?
- Пью.
Кстати, и выпили.
- Если нас всех придумал Бог, то надо понять – для чего придумал.
- А если не Бог?
- Если нет Божьей воли на каждый поступок человека, то стоит ли двигаться?
- Что-то ты призагнул…. А впрочем, в этом может быть и выход из нынешнего тупика. Может тебе, брат, в духовную семинарию податься? Будешь попом.
- Из него поп…, - хмыкнул Петруха.
- Может, мне в психушку лечь? – грустно спросил Вовка.
- Нет, братан, это жизнь – это не лечится.
- Значит, надо быстрее сдохнуть. Ведь мы же не любить родились на свет, а ненавидеть. Ты ненавидишь меня, брат? Врёшь – ненавидишь. Жить мы не можем без того, чтобы не сделать человеку пакость. И радуемся чужому горю. Вот ты смотришь на меня участливо, а в душе-то крестишься – слава Богу, не со мной это происходит.
- Нет, братишка, - твёрдо сказал. – Я завидую твоим чувствам - сам никогда так сильно никого не любил, и не знаю, полюблю ли когда. Мне, Вова, с бабами не везёт.
И, глядя на пьяного Постовалова, вдруг почувствовал нестерпимую жажду настоящей любви. Не перепихона, не слюнявого умиления, когда хочется целовать следы на песке, а сильного, жестокого чувства, способного заставить схватить автомат и расстрелять командира, забыв присягу, Родину и самого себя. Чтобы любовь и ненависть – всё едино. Только с таким чувством, подумалось мне, можно здраво принять весь ужас жизни с её пьянством, воровством, дебошем, предательством, произволом, идиотизмом и развратом. Тот ужас, где истина выражается матом, где всё калечат, над всем глумятся. Где ничего не значат мои чувства и кулаки. Без него, теперь казалось, не выстоять в поединке с жизнью – любой заранее обречён на позор, на битьё ногами, на бесславный конец в выгребной яме. И в том, наверное, динамика жизни, что нескончаема очередь сумасшедших, ищущих её смысл. Я хотел любви, опасной для жизни – такой, как у Постовала.
Мы много думали, говорили, а выпили - не сосчитать бутылок. Вовка вдруг ударился лбом о столешницу.
- Наташа! Наташа, прости меня!
Петруха живо полез на кровать:
- Сейчас начнётся!
Вовка зарыдал:
- Тварь я, падаль, мертвец! Господи, кого же ты полюбила?
Я курил, наблюдал, молчал. Нарыдавшись, Постовал высморкался на стол и поднял на меня остекленевший взгляд:
- А ты кто?

- Надо же, не узнал, - усмехнувшись, я повернулся к Петрухе, и в следующее мгновение чуть не отправился в мир иной.
Вовка ударил меня пустой бутылкой, метя в косицу, но промахнулся, или я в последнее мгновение успел отстраниться. Вскочил, с грохотом опрокинул на него стол.
- Ты что, скотина, совсем охренел?!
Но видел, что разговаривать с ним бесполезно. Трясущимися руками натянул куртку и пошёл прочь. Он догнал меня в коридоре, схватил за плечо:
- Нет, собака, ты так не уйдёшь.
- Да пожалуйста! – я врезал ему от души. – Отдохни, приятель.
На улице смеркалось. Как мне выбраться из села? Это была проблема.

4

В общежитии шёл планомерный ремонт – сначала второй этаж, потом третий…. Добрались и до нас. Расселили весь этаж по студгородку – нас в седьмую общагу приборостроительного факультета, впрочем, здесь и аэмщики обитались. Комната на первом этаже, со всеми неудобствами: рядом лифт - гром очумелый круглые сутки. И ещё окно на север – когда ветер оттуда, замерзаем люто. Олег забрал свои вещи и насовсем переехал к тёще с тестем. А на его место вселился Шурик Силинский под шумок неразберихи – с Копейской (пригород Челябинска) пропиской ему это не светило.
Так вот, вселился Шура и начал наводить свои порядки, а вернее беспорядки – наотрез отказался дежурить по комнате. Он, мол, своё на службе отмахал тряпкой и веником – пусть теперь молодые…. Интересно, кто у него молодой? Вовка Боков – его друг и сокурсник. Сазиков – на третьем курсе. Остаюсь я – первокурсник. Но товарищ Силинский, не много ли на себя берёте? Вам ли, рядовой из стройбата, помыкать главным корабельным старшиной погранфлота?
В нашей комнате вместе с пылью и грязью поселилась атмосфера неприязни. Сазиков вскоре вернулся во вторую общагу и где-то жил у друзей нелегально. Полюсами конфликта стали я и Силинский. А он (конфликт) всё зрел, набухая. И не мог не набухнуть, когда в комнате такой кавардак – на полу пыль и окурки, на столе, тумбочках, подоконнике грязная посуда непервой свежести, похожая на руины. И вонь ещё та….
Лежал и читал книгу, когда вдруг услышал знакомые хрюкающие звуки и гнусавое сопение, от которого с души воротило настолько, что я, наверное, в жизни свинину больше есть не смогу - Силинский возник на пороге с объёмной авоськой.
- Подъём, морфлот, праздновать будем! – он зазвенел стеклотарой, уставляя стол батареей бутылок – водку не пил, а любил вино, поглощая его в неимоверных количествах.
На моё пренебрежительное молчание зафилософствовал:
- Вижу твою устойчивую неприязнь к собратьям по разуму, пребывающим в состоянии алкогольного опьянения, но, тем не менее, хочу напомнить, что праздник на календаре, и душе нормального человека требуется разрядка. Коль тебе это Богом не дано, то буду уповать, хотя бы на немое сочувствие. Подчёркиваю – немое, ибо тебе вряд ли доставит удовольствие препирательства с выпившими соседями.
Чему завидовал – у Силинского в любом состоянии всегда получалось закручивать витиеватые фразы, даже когда язык уже заплетался. Вошёл Вовка Боков, задержавшийся, наверное, в гальюне:
- Что лежишь, старшина? Девчат полный коридор – ждут тебя.
Он к тому, что сегодня 23 февраля, и общага готовилась к праздничной дискотеке.
- Айда, выпей с нами.
- Не пью и пьяниц презираю, - теперь я это уже сказал вслух.
- Вот характер! – восхитился Боков. – Уважаю.

- Все мы не пьём, пока не нальют, - глубокомысленно изрёк Силинский и мне, - Вставай, уже налито.
Они выпили без меня. Силинский косился, не зная к чему прицепиться:
- Слушай, если ты и сегодня не потрахаешься, то уже не трахнешься никогда.
- Тебе что за надобность обо мне печалиться?
- Так сегодня же наш праздник – девки задаром дают, не надо упрашивать.
- Ну, так, по презервативу тебе в обе руки, рядовой Силинский – один на голову, другой на головку! Да не перепутай, Кутузов!
Мы обменялись с Шуриком взглядами – при этом взаимная неприязнь перетекала из глаз в глаза. Путешествие к язычникам Титечных гор не прошло для меня даром - я начал верить в изначальную заданность всего на свете и невозможность выбора. С Силинским сталкивала меня судьба. Но, в отличие от дикарей, вера в неё моя была проще – это вера в добро и зло, и незачем искать ничего иного, незачем напрягать голос и серое вещество, кого-то переубеждать, доказывать, объяснять, что он не прав и поступает плохо: зло надо бить и гнать, чтобы восторжествовало добро. Шура Силинский сейчас для меня олицетворял исчадье ада. Я до боли сжал зубы - наступал момент истины.
Боков влез, отвлекая внимание:
- Блин, как башка-то жутко болит с твоей бормотухи, Саня.
Но Шура не отвлёкся:
- Ты, моряк, пойми, что в жизни нам дорог каждый миг, а ты прожигаешь их с дурацкими книгами.
- Это лучше, чем пить бормотуху!
Силинский поправил:
- Мы не пьём, а готовимся.
Меня в бутылку несло:
- Слушай, а ты никогда не жалел, что маленьким не загнулся?
В комнате воцарилась напряжённая тишина, даже Боков уши прижал – что-то сейчас будет. Шура гневно вылупил на меня глаза и прохрипел зловеще:
- С нами за стол сесть западло?
Да убиться веником в совхозной бане! Я встал и сел напротив Силинского – не потому, что испугался, просто так удобнее препираться, глядя в глаза, а не отмахиваться фразами, лёжа в кровати. Прежде, чем довести конфликт до логического конца, я хотел понять, что он за человек, что им движет и куда, есть ли бесстыдству его предел. Люди, ничего не добившиеся в жизни, объясняют успехи других случайной удачей или мошенничеством. Я, в отличие от Силинского, считал, что человек — сам творец своей удачи. Залог успеха в нас, а не вокруг да около. Сноровка и упорство, дорогой друг – когда им станешь, я объясню тебе теорию удачи.
- Скажи мне, отец родной, можешь ты хоть однажды совершить благородный и бескорыстный поступок?
Силинский упорствовал в своём стремлении оставаться дебилом:
- В комнате, что ль прибраться? Могу, но не буду.
Ну, и о чём с таким говорить? В хрюкальник дать? Ну, так пусть попросит.
Шура спросил:
- Ты что, флотский, действительно надеешься, что какая-нибудь дура сама придёт и скажет тебе – возьми меня, я твоя?
- А весь смысл жизни в том, чтобы нажраться и кого-нибудь трахнуть?
- Тяжёлый случай, - Силинский повернулся к Бокову.
Боков:
- Парни поднимите вот так руку, а теперь бросьте резко вниз и скажите – а пошло оно всё нах…! Ну, полегчало? Давайте выпьем – в конце концов, праздник.

Друзья залпом выпили, а я взял предназначенный мне стакан и смаковал по глоточку, словно пил «Бордо» полувековой выдержки, а не плодово-ягодное вино местного разлива.
- Хочешь окосеть? – отечески пожурил Силинский.
- Наоборот – когда пьёшь небольшими глотками, оно не цепляет. Видел в голливудских фильмах – всегда с бокалами, а пьяных нет?
- То в фильмах, а в природе – чем дольше тянешь, тем быстрей хмелеешь. Знаешь, от чего умирают лошади? Во-во, от капли, а если бы трескали стаканами, то жили и ржали.
Боков спел, думая, что к месту:

По маленькой, по маленькой налей, налей, налей
По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей…

Навремя забыв вражду, мы заспорили, и в результате поспорили, кто скорей окосеет – Силинский, глотая стаканами, или я из стакана глотками. Судил Боков, но и рефери тоже пил - то стаканами, то смакуя. Условились - проигравший платит за всю бормотуху.
Время текло, как вино из бутылки – то тихо, то булькая. За дверью на первом этаже взрывалась и умолкала дискотека, а мы разруливали наш спор. Силинский, пунцовый, как синьор Помидор, сидел напротив и смотрел на мой стакан. Темп питию задавал я – когда моя тара опорожнялась, три стакана наполнялись снова. И так раз за разом.
Боков втянул носом воздух и с безнадёгой осмотрел стол:
- Червячка бы чем заморить….
- Живучий червячишка, однако, завёлся, - хрюкнул, пытаясь хмыкнуть, Силинский. – Моришь ты его, моришь….
- Гитарист наш куда-то пропал – у него всегда можно было что-нибудь перехватить, в смысле похавать….
- А ты пошукай под матрасом, - посоветовал Шурик. – Может сухарик зелёный найдёшь – Сазиков был запасливым человеком: знал, зачем родился на свет.
Уже «был», уже «знал», отметил я - ловко он нас из комнаты вышибает.
- Так значит, культура пития говоришь? – снова наполнил тару Силинский.
- За тех, кто не пьян, - я стукнул своей посудой в его.
Рядовой из стройбата стакан за стаканом мрачнел и толстел – как ему это удавалось? Щёки по-бульдожьи опускались всё ниже и ниже. Глаза смотрели только прямо и перестали мигать. В них угнездилась суть неземного существа.
- Слышь, Александр, как мы узнаем, что ты проиграл? Скажешь, готов? Вырвет тебя? Рухнешь под стол или бутылкой заедешь кому-нибудь в лоб?
- Сволочь, - просто сказал Силинский, как печнику Ленин. Озлобление мутью плыло из его глаз.
Вовка Боков заёрзал на стуле.
- Как, мужики, на счёт ничьей? Да и время, поджимает, однако, - он кивнул на дверь, за которой гремела музыка. – Всех дающих девчат разберут.
- Н-да, - сказал Силинский, с ненавистью глядя на меня. – Моряки не сдаются?
Я допил, поставил стакан кверху донышком, встал и довольно уверенно прошёлся по комнате – достал деньги из кармана брюк и положил пятёрку на стол.
- Плачу свою долю, предлагая ничью.
Шура молчал, Шура смотрел перед собой, подперев голову руками – с подбородка его свешивалась слюна, норовя дотянуться до стола. Пока я натягивал галанку и клёши, Боков начал рассказывать анекдот, но забыл концовку, затянул паузу, вспоминая, и закончил:
- Вот такой анекдот.

Я понял, что и второй спёкся – был распьяным-пьяным-пьянешенький, как говорят куряки в Петровке.
- Ты куда? – буркнул Силинский, не отрывая взгляда от налитого стакана.
- Шею помыть.
На самом деле я хотел пройти в гальюн и выблевать Силинскую бормотуху.
Общага гудела - в тёмном холле у входа на людей и стены сыпала искрами светомузыка. Толпа дрыгалась и вертелась – сумасшествие скакало по лицам, грохот и визги долбились в уши. Пока я искал щель в груде тел, какая-то девица сцапала меня за руку:
- Пойдём, танцевать!
Зажатый со всех сторон, да ещё удерживаемый цепкой лапкой, как медведь на цепи, нехотя утаптывал пол – ну, когда же, чёрт побери, кончится эта музыка? Впервые в жизни мне довелось испытать, что значит клаустрофобия в пространстве, ограниченном частоколом человеческой плоти. Мне захотелось опуститься на четвереньки и завыть, чтобы хоть как-нибудь от них отличаться. Строй ещё можно понять, но такую толпу…. Она гасит душу, притупляет чувства и толкается, толкается, толкается…. Не дискотека, блин, а Броуновское движение!
Что-то крикнул ведущий, и толпа разом завопила, завыла. Кто-то сунулся мне в лицо, скалясь и тряся головой, ликом белый, как мертвец, с глазами тусклыми, оловянными – в пору пугаться. И не один он такой – хрипло дыша открытыми ртами, вытаращив глаза и ничего не видя, с лицами, облепленными потными волосами вокруг бесновалась толпа. Мне никогда не понять её: ещё в пацанах, посещая со сватком танцы в поселковом ДК - на круг не ходили, чаще сидели на диване, подставляя подножки незнакомым парням.
Стал думать о девушке, пленившей меня – может быть, это судьба моя? Что-то ведь ей нужно – неспроста выхватила из толпы незнакомого парня. Как узнала, что готов я пойти на её призыв? Вообще, откуда она меня знает? Кстати, о судьбе - я не дурак, чтобы переть против течения, не трус, чтобы выбираться на берег, не глупец, чтобы искать другую стезю, не безумец, чтобы торопить ее бег, не малодушный, чтобы влачиться безвольно… Я по жизни хочу идти туда, куда поведёт меня судьба, не меняя своих привычек и правил. Ты ищешь такого?
Её чёрные густые волосы метались по худеньким плечам. А потом разглядел глаза – синие аквамарины. В то же мгновение какофония звуков надорвалась, уступив зал спокойной мелодии, и беснующаяся толпа притихла, разбившись на пары. Конвоирша в сиреневом платьишке положила мне руки на плечи, уступив моим свою талию.
- Ты бывший моряк? – усомнилась она. – Моряки не такие.
- А какие?
- Здоровенные, в белых рубашках.
- В галанках, - поправил я. – А зачем тебе здоровенный? В тебе росту четыре вершка.
- Но, но, - девушка ткнулась лбом в мои губы.
Поговорить с ней толком не дал Серега Мизонов – отозвал меня в сторону.
Пару слов о нём. В школе Серёга учился в параллельном классе, был «сынком» - сейчас первокурсником АМ-факультета. Как-то подошёл ко мне в столовой и, здороваясь, ткнул Бокову локтем в лицо. Ушёл, не извинившись. Я попробовал, Вовка:
- Не стоит. Этот клоун служил в моей роте.
И я всё понял.
- Чего тебе?
- Слышь, Толян, за эту подругу тебе очень сильно может попухнуть. Так что не стоит….
А я так думал, что не стоит ни одно доброе дело оставлять безнаказанным.

- Я тебе понял. Ты им передай…. Впрочем, нет – иди-ка сюда, я тебе сейчас в тыкву дам, они сами увидят и, надеюсь, поймут.
- Не хвались на рать идучи, а хвались идучи с рати, - скаламбурил Мизон и растворился в толпе.
Девушку я отыскал.
- А я тут причём? – спокойно хмыкнула она. – Ваши дела.
- Значит, ты мне их не покажешь? Ну, давай подождём, - и я пригласил её на медленный танец.
- Ты чего съел, что такой воинственный – мало девчат что ли?
- А ты почему такая ветреная – тебя уже любят, а ты хвостом вертишь?
- Чудесно, - она усмехнулась. – Один один. Как хоть зовут тебя, богатырь?
Я представился.
- А тебя?
- Меня зовут Наталья Алексеевна Зелинская, — с вызовом объявила девица.
Везёт же – Силинский, Зелинская…. А может, судьба? Впрочем, она не казалась пропастью, в которую можно упасть с обрыва. Я наплевал на внутренний голос, который вкалывал сверхурочно и советовал оставить её.
- Ладно, где твои ухажёры?
- Не терпится, что ли? – огрызнулась она.
- Меня этот шум достаёт. Может, пойдем, прошвырнёмся по парку, пока тут все скачут?
Мы расстались, чтобы одеться, а потом встретились на улице возле общаги. Пошли в парк. Лунное колесо, рассыпая звёздную пыль, катилось по небу. Вокруг чернели вековые ели, и блестел снег. Три фигуры, как тени, плелись за нами.
- Не страшно тебе? – ухмылялась она.
- Дожить не дадут, - посетовал грустно: обстановочка угнетала – придётся драться в меньшинстве, ведь честь не сохранить на сберкнижке срочным вкладом. Где-то в глубине души готов был смириться с вероятностью того, что трое одному накостыляют, но допустить, чтобы меня просто так забили насмерть, как скотину на бойне, я не мог. Даже представил, как буду драться и материться от избытка злости, а она будет слушать и смотреть, как сучка смотрит на бой кобелей, выбирая себе пару.
Сделав по парку пару кругов, вернулись в общагу, где по-прежнему орала музыка и бесновались придурки, которые почему-то думали, что они студенты.
- Что-то робки твои кавалеры.
Она молчала, она грустила и лишь спросила:
- Ты домой?
- Давай заглянем ко мне, возьмём сигареты и где-нибудь посидим – только подальше от этой свистопляски.
Она согласилась. А зря. Пресвятая дева Мария! Что творилось в нашей комнате! К известным уже окуркам и мусору добавилась лужа блевотины на полу, в которой безмятежно почивал гуманоид; но, приглядевшись, узнал в нём Силинского. Боков с бледным лицом маньяка-убийцы спал на кровати, в башмаках и пальто. Когда успели уплясаться? За курткой заходил – всё было чин-чинарём. А теперь и духом русским не пахло - в воздухе стоял резкий запах блевотины, увядших цветов и, кажется, гнилых лимонов. К нему примешивался омерзительный душок кошачьих испражнений. Боже, и это мой кубрик!
Мне показалось, враги в моей хате – ворвались, изнасиловали мой быт и не ушли. Хотелось им отомстить - крушить и пинать, и ещё выть от ярости. Меня уже самого тошнило и колотило, как салагу при добром шторме. Глядя на второкурсников, я всё глубже осознавал, что здесь дальше жить невозможно. И не буду - прямо сейчас уйду, куда глаза глядят. Кинулся собирать вещи. Наташка за спиной:

- Да-а, картиночка – «Бурлаки под столом» - отдыхает дедушка Репин. Куда ты пойдёшь?
Да чтоб я знал! Где меня ждут? Где мне сейчас будут рады? Где найти дом обетованный? Идти было некуда об эту пору – кругом в общежитиях вахтёры. Останусь в этом - найду где-нибудь батарею, постелю бушлат, прикроюсь курткой…. Впрочем, куртку лучше не снимать – так теплее. Потом вспомнил – в подвал, надо идти в подвал: там есть бойлерная, две душевых – что-нибудь может оказаться открытым. Ну, хотя бы прачка, в конце концов. Сквозняков нет – прижмусь к батарее и…. И тут я вспомнил, что не один.
- Ну что, подруга боевая, куда пойдём?
- Пойдём ко мне. Ты альпинизмом не занимался? Как насчёт седьмого этажа?
- У тебя есть свободная кровать?
- Моя кровать свободна.
Посмотрел девушке прямо в глаза.
- Лучше внимательно погляди мне на губы, - не отводя взгляда, сказала она медленно и раздельно. - Мы идём ко мне.
По лестнице поднялись на седьмой этаж. Перед дверью своей комнаты Наташка прижала палец к губам:
- Тс-с-с…. Говорить только шепотом, и ногами не топать.
На выключатель мы не давили – в том полумраке, что обеспечивало окно, сумел различить кульман в углу, вдоль стен три кровати, две из которых были заняты.
- Клади вещи и раздевайся, - шепнула Наташка уже без шубки, шагнула к кровати. – Вот здесь мы немножечко поспим.
Разногласий у нас не возникало до тех пор, пока я не шепнул:
- Милая, как первенца нашего назовём?
Она сунула мне кулак под нос:
- Только попробуй в меня кончить.
Я кончил ей на спину и вскоре уснул.
Иногда удавалось спать без кошмаров, а вот просыпаться с отвратительным чувством презрения к самому себе – не часто. Три девицы в неглиже сновали по комнате, собираясь. Я скрипнул кроватью – мне показалось безнравственным в такой обстановке притворяться спящим. Наташка склонилась:
- Выглядишь сносно. На первую пару идёшь? Тогда вставай – чай на столе.
Скинул одеяло, забыв, что на мне нет трусов. Можно хихикнуть по этому поводу, но девушки были очень серьёзными и не заострили внимания. А я был в таком состоянии, когда условности до фонаря – оделся и сел пить чай с бутербродами.
- Будем знакомы? – чаёвничать подсела одна из девиц.
Я буркнул:
- Имя моё запомнить не сложно – Эйты Эйтыев из Башкирии, был чабаном до института, а по натуре форменный сукин сын.
- Врёт. Зовут их величество Толей Агарковым, - из-под одеяла выпросталась мизоновкая голова, мятая, как наволочка подушки. – Люд, журнал в деканате не забудь.
- Сам врёшь и дразнишься, - огрызнулся я.
- Тоже мне староста, - буркнула Люда, прихлёбывая чай. – На вторую пару придёшь?
- Подожди наезжать, ещё ведь не вечер, - тяжко выдохнул Мизон и пошарил вокруг глазами.
- Вы смотрите, тут не курите, - предостерегла Наташка, нахмурив брови, а я увидел, что и на другой кровати кто-то спал, укрывшись с головой одеялом.
Ну, блин, общага! Настроение поднялось на морозе под скрип ночью выпавшего снежка. Мы расстались у входа во второй корпус – Наташка чмокнула меня в рот и помахала рукой:

- До вечера, Тоха!
Та-ак, Тотошкой я был, Антуаном…. теперь, значит, Тоха, которого, кажется, опять имеют. От этих мыслей настроение не пропало, даже улучшилось, когда одногруппница Лара ревниво спросила.
- Кто это?
- Вчера познакомились.
- И уже целуетесь? Вот это темпы….
Стрельнула глазками, но промахнулась. Наивная девочка, знала бы ты, что жизнь – это не теорема Ферма, всё в ней гораздо сложнее и проще. Мы шли в корпус «V» на практическое занятие, Лариска сказала, что он напоминает ей аквариум.
- В котором развратничают рыбы, - буркнул я ни с того ни с сего.
Лариса пожаловалась, что там очень холодно, а я:
- Отличная тренировка перед могилой.
- Да что с тобой?!
Ах, милая, кабы знать! Впрочем, день складывался удачно. Хорошее настроение не покидало меня до окончания четвёртой пары, а потом встал вопрос – куда пойти ночевать? В свою комнату на первом этаже седьмой общаги я не хотел. Наташку спросить не успел, во сколько у неё начинается вечер. И так вдруг захотелось побыть одному – без грязи в комнате, без соседки в кровати – наслаждаться покоем и тишиной, зная, что никто не потревожит. Чем больше об этом думал, тем более соблазнялся мечтой - может, квартиру поискать? Стипендия у меня теперь большая – могу позволить…
Чертовски обрадовался, увидев Наташку у дверей профессорского магазина.
- Ты куда?
- За пельменями.
- Никак проставляешься?
- Угадала.
В общагу шли подруку – она щебетала, а я пытался осмыслить наши отношения.
- Ты такой симпатичный, когда молчишь.
- А ты нарываешься на комплименты?
Не знаю, чему она рассмеялась.
- Ты умеешь их говорить?
И снова внимание моей персоне.
- Ты такой грустный – случаем не девственность вчера потерял? Или расстроен, что я сдалась быстро? Азарта охотника не удовлетворил? Или считаешь меня потаскушкой?
От необдуманного ответа меня удержали моральные соображения, а мысли сами собой текли. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что вчерашняя нечаянная встреча наша подстроена Наташкой и Мизоном, а я попался, как кур в ощип. Может и ей говорить такое не совсем удобно, но она держала голову гордо и продолжала рядом идти.
- У тебя всё в порядке?
- Немного болит голова, ерунда.
- Хочешь отдохнуть? – с тревогой во взгляде спросила она. – В комнате это сложно – мы все живём одним расписанием.
Что значит жить расписанием, я узнал позже, когда, поужинав вшестером, помыв посуду, попев песни под гитару Мизона и посплетничав, легли по кроватям – была полночь. Дипломник (это третий парень в нашей компании) выключил свет и добавил звук проводного радио:
- Ну что, погнали?!
Идея нашла понимание в массах, и три кровати заскрипели разом.

Не смотря на привкус, что меня «имеют», справедливости ради должен сказать, что у Наташки была идеальная фигура – стройная и пропорциональная. Мне не думалось, что сходные мысли обо мне проходили и у неё в голове. Тем не менее, мы были вместе – месяц, другой…. Соприкасались ведь не только телами. Нашим душам (умам?) находились общие темы. Кое-что, мне неприметное, она открыла во мне сама. Например, что я заядлый индивидуалист – мне бы в сторожке лесной хорошо было жить. Что какая-то призрачная честь для меня выше ума, и на этом меня легко поймать, как глупца. Что я готов рисковать собой, считала она, ради товарищей. Но это было не так. Разочаровался я к тому времени в любви и дружбе. Из всех полученных на старте жизни чувств неизменных осталось два – вера в судьбу и своих родителей.
Однажды Дипломник принёс шведский порнографический журнал – минет крупным планом. Серёга Мизонов, листая страницы, вздохнул завистливо:
- Живут же люди!
И получил подзатыльник от Люды. Однако, Дипломник выключил свет (чтоб не краснели) и настоял, чтобы все наши барышни высказались по теме.
Юля (его подруга):
- Только за хороший подарок.
Люда:
- Только по пьянке.
Наташа:
- Только любимому человеку.
На следующий день Сергей приволок две трёхлитровки пива. Дипломник картинно встал на колени, попросил у Юльки руки и протянул ей коробочку с обручальными кольцами. А я не знал, где найти Наташке любимого человека. Тем не менее, когда стрелки будильника сравнялись вверху, и Дипломник, выключив свет и прибавив звук, объявил: «Девочки, оральный секс», я получил сполна, как и все.
Иногда мы дискутировали, выключив свет – это тоже придумал Дипломник, считавший, что макияж (или отсутствие оного) шибко сбивает с умных идей. Итак….
- Высшее предназначение женщины – дарить мужчине детей. Причём здесь институт? Он что, нам добавит счастья? – задал тему Дипломник явно для Юльки, которую желал после свадьбы засадить за пряху (сковородку? зыбку? доску гладильную?)
Люда сказала весьма весомо:
- Со времён Адама и Евы брак для женщины – муж и дети – самое великое счастье на свете. Для мужиков ещё спорт, друзья, но скажите, зачем вам глупая жена – бестолковых детей производить на свет?
Наташка потребовала:
- Пусть Тоха скажет.
- Я хочу семью. Хочу любящую жену, которая подарит мне детей. Но что я взамен ей подарю? Стипендию? Кровать в общаге? Когда стану начальником, тогда и женюсь.
Мои слова прозвучали матом в светском обществе – надолго воцарилось гробовое молчание. Потом Юля робко спросила:
- А как же трудности пополам, через тернии к звёздам? Чем закалится твоя семья?
Понял, не то я сказал – ни здесь и ни этим ушам. Вот что значит честь (правда?) хорошо, а ум лучше. Мне нравились мои новые друзья – они смотрят на мир чистым взглядом, а из дружбы растят любовь. Мне до них пока далеко.
Иногда наступали времена, когда Наташка выходила из своего всегда равновесного состояния. Я, честно говоря, не знал, что с ней в такие минуты делать и замыкался в жалости к самому себе. Хотелось быть ей полезным, но ненавижу ложь, которую плетёшь, утешая расстроенного человека. А иногда в отчаянии хотелось сказать: «Наташ, ты выйдешь за меня?» Это когда она говорила в сердцах: «Ты не любишь меня!». Хотя это уже было не по правилам – это был удар ниже пояса. Я хотел верить, что Наташка без иллюзий относится к тому, что мы вместе спим, а она в часы раздражения была явно разочарована мной. После такого приступа она ещё пару дней вела себя холодно и надменно, а потом ничего – отходила и становилась ласковой и общительной. Людка сказала, что это в ней иногда взбрыкивает полячка.