Анатолий что-то говорил, ворковал, понизив голос, смотря влюблено то на одного брата, то на другого. А говорил он обыкновенное, что всегда говорится в таких случаях - ехать ему хотелось, в футболе он разбирается, к ребятам будет строг, а особенно к себе.
- Всё, мне пора, - хлопнул по коленам Николай Дмитриевич, кивнул на стол. – Адреса и телефоны в журнале – собирай хлопцев. Миша поможет с освобождением на работе и командировочными.
Как же радостно Пельниковский подал свою рабочую пятерню – езжай, загорай, отдыхай, не переживай. И потянулся к журналу….
Был один из тех летних тёплых дней, когда мальчишек, предоставленных самим себе, свободных от школы, и спортивной тоже, трудно застать дома.
Три рубля восемьдесят пять копеек – это всё, что я могу взять с собой в поездку. Скажем, не густо. Эх, был бы отец дома, а у матери разве выпросишь. Есть да не даст, скажет – на хлеб, на то, да сё. Ей, понятно, семью кормить. А мне ехать на соревнования. Надо тоже понимать. Может, я чемпионом приеду.
Чёрт, и что так скоро? Рыжен прибежал – давай, поехали, народу не хватает. То же мне, приглашеньице - как затычку для бочки. Ну, вещички я собрал в пять минут, и метрики отыскал. Вот деньги… Может, сестра выручит?
- Даже не думай.
Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на диван и зареветь. Но возраст… Блин, не всегда быть плохо малышом. Впрочем, деньги это так – на мороженое и газировку.
- Проезд, кормёжка – всё оплачено.
Мог бы и не говорить - я и так знаю. Ах, это ты для моей мамы. Ну и дурак ты, братец. Всегда лучше, когда они есть, и плохо – наоборот.
Всё, пошли. Мир этому дому. Батяне привет.
Когда любишь футбол, никакие жертвы ни страшны. Исключительно из любви к футболу Михаил Дмитриевич задал этот вопрос, внимательно изучив заявочный список.
- Что-то футболёров я всего пять штук нахожу. Кто же остальные?
- Семь, - поправил Пельниковский. – У двоих возраст не проходит – подменили метрики. Остальные тоже не балерины - собрал, как говорится, кого дома застал. Ехать надо и играть. Что с деньгами?
- Идти надо и получать, в спорткомитете, - в тон ответил Синицын.
Я привык в спокойную минуту анализировать свои чувства и обстоятельства, которые формировали их к этому моменту. Но прошло уже полдня, а этой минуты всё не наступало. Душа ещё не оторвалась от дома, а тело резалось в карты в электричке в кругу знакомых и не очень ребят. Мы едем в Троицк! Мы будем играть в футбол, отстаивая честь района! Это было здорово! Это было понятно. А что дальше? Лишь только за мной захлопнулась дверь родного дома, как я почувствовал, что погружаюсь в пучину порока.
- Закрой свой водоразборный кран, - советовал я партнёру, тасуя новенькую колоду карт. – Ты туп, как индюк и играешь не лучше.
В голосе моём не было аромата мятных конфет. И все мы были такие – дьявол вербовал в свои ряды оптом. Видели бы нас наши родители. Но они, увы, не видели и не слышали – они остались где-то за чертой горизонта. А мы уже формировали коллектив, который в официальных бумагах числился командой, а по сути своей был бандой неслухов.
Футбол, само собой, футболом, но мы едем в город, где текут реки сгущенного молока и мёда. Это был мир доступный прежде только нашему воображению. Что ещё человеку надо? А надо хотя бы изредка менять свой образ. Дома – ты паинька, и всем от этого хорошо. В электричке, рядом с такими же сорванцами, ты – сорвиголова. И что же в этом плохого?
Ввалились мы на стадион с утомлённым видом. Футбол, волнения, дорога….
- Какая гостиница? – удивлённо спросили Пельниковского. – Вы что, тут гостить собрались? У нас система олимпийская: проиграл – вылетел. Вы бы лучше спросили, когда назад электричка.

- Да вы что? – изумился Анатолий Романович. – Вы, наверное, уже места поделили? И счёт каждой встречи запротоколирован? Любопытствую поглядеть.
- Давайте вашу заявку и медицинское свидетельство, - улыбнулся главный судья соревнований. – А мой совет обдумайте.
Через четверть часа он вышел к нам с результатами жеребьёвки. В два часа мы играем с хозяевами. В четыре бьётся другая пара – Южноуральск с Пластом. Всего четыре команды, из них три – городские. Блин! Вот подфартило! Нет, ребята, не на свой бал мы приехали, и знать расписание электричек – мудрый совет.
Пельмень был весь расстроенный. А нам-то что? Нам футбол погонять, на город поглазеть, а прямо сейчас – не плохо бы и потрескать.
- Какая столовая? - наш раздосадованный тренер отмахнулся и привёл к какой-то палатке с пирожками и газировкой.
Кормил, поил от пуза - денег-то полные карманы, на недельное проживание. Веселила газированная отрыжка. Капец противнику – не запинаем, так запугаем.
Пельмень угостил курящих сигаретами, и мы уселись на газоне в дальнем углу стадиона обсудить предстоящий матч. Не обращая внимания на пение птиц, волнующуюся листву деревьев и запах цветов, мы отчаянно матерились. И было о чём. Решались самые насущные вопросы – кому и где играть. Мы не играли в этом составе ни одного дня, ни единого часа. Мы не знали, кто как играет и играет ли вообще.
Определившись с воротчиком, Пельмень стал набирать защиту. Плечистого парня по фамилии Луговой назначил «чистильщиком». Меня сунул на левый край. Так я же не играю левой. Зато правой хорошо навешиваю в штрафную.
- А ты вообще-то играешь? – окрысился тренер.
Да и чёрт с тобой! Могу и на левом, могу и на скамейке запасных, могу вообще…. Я плюнул, отвернулся и стал смотреть, как лениво перепинывались у ворот наши будущие соперники.
В два часа пополудни судья дал свисток.
Если бы мы знали, что перед нами главный претендент в победители турнира, то начали бы поскромней, как это говорится, игрой от обороны. Но мы этого не знали, также как и мало что знали друг о друге. Выпендриваясь скорее перед своими игроками, чем перед болельщиками (которых, кстати, не так уж много для большого стадиона большого города – у нас такие толпы собираются, что плюнуть некуда) и соперниками, мы рванули вперёд. Троичане тоже нацелились на наши ворота, и мы сошлись бескомпромиссно, в открытой и красивой борьбе. Сначала в центре поля, а потом всё чаще возле их штрафной. Сошлись две тактики. Они играли широко, продуманно, всей командой атакуя и защищаясь. А мы наобум – схватил и попёр, пока не отобрали. Какой там пас! Забудьте! Каждый за себя, каждый славы алчет. И надо сказать, пока было здоровьишко, была и прыть, а наша тактика приносила плоды.
Первую плюху закатил я. Не верите? Я и сам того.… Но факт. Не забил, а закатил.
Случилось следующее. Левой-то я не могу. Несусь с мячом по краю, размахнусь и вспомню – удара не получится. А противники его ждут - кто ногу подставляет, кто спину, и все жмурятся. Ну, а я толкаю мяч на ход и дальше. Бегать я мог, этого не отнимешь - что на стометровке, что с «пузырём» по полю. С третьей попытки добрался до ворот - противоположных, конечно. Бить надо, а мяч опять под левой ногой. Я ударил. Вратарь прыгнул. Кстати, хороший воротчик. Но.…
Но левой я бить не мог. Исключения не было и в этот раз. В момент удара здорово ковырнул почву, мяч нехотя подлетел и не спеша направился к воротам. Перед упавшим воротчиком ударился о землю и радостно поцеловался с сеткой.
Потом Пельмень комментировал этот эпизод так:
- Ложным замахом уложил вратаря и в пустые ворота… Класс! Учитесь у профессионалов.
Левая ступня заболела, будто я на неё молоток уронил. А потом и плечи – так хлопали товарищи, поздравляя. Я думаю, это от зависти.

Вторую Бардик протолкнул в сутолоке воротчику между ног. Хороший вратарь, повторяю, но сегодня ему не везло. А Бардика по метрикам звали Васей Бардук, но все – Бардик, Бардик. И я тоже. На секцию он не ходил, но играл здорово. Маленький, крепкий, с толстыми мускулистыми ногами - на них он развивал такую скорость, что гоняться бесполезно. Но главное их достоинство – они будто сделаны из железа. По ним били и случайно и нарочно, но после этого хромал, как правило, умышленник, а не Вася. Я вообще ни разу не видел его лежащим на газоне. На своих коротких и кривых он стоял, как скала, а носился, как тайфун. Вот он-то и засунул мяч вратарю между ног.
На трибунах засвистели, заулюлюкали – за своих болели. Судья только руки развёл – тоже своим подсуживал.
В конце тайма заявил о себе Луговой. Нет, он вообще здорово и надёжно играл в защите. Но вот подошёл бить штрафной и так пробил.… До ворот было метров двадцать, а может, тридцать – кто считал. Вообщем, из-за штрафной. И мяч не на излёте, а на подъёме влетел под штангу. Красиво. Красиво и воротчик прыгнул, но день был явно не его.
Ушли мы на перерыв с перевесом в три мяча. Нормалёк.
Пельмень довольный шлёпнул меня по коленке:
- Отличившимся по кружке пива.
Нормальный тренер, со своей системой поощрения.
- Меняю на стопарик беленькой.
Моё заявление привело в восторг вспотевшую братву - сразу несколько рук потянулись ко мне с минералкой.
После перерыва соперника нашего было не узнать - во всех смыслах. На поле вышло так много новых игроков, что я узнавал одного только воротчика. Замены заменами, господа-товарищи, но надо и совесть иметь. Я видел, как побежал к главному судье соревнований Пельниковский, как махал руками, что-то доказывая или объясняя, а потом сёл на скамейку в гордом одиночестве и зажал ладонями уши, будто отродясь не слышал столь обидных слов, которые довелось услышать – и они заболели.
Под свист и крики болельщиков троичане ринулись на наши ворота. Их желание овладеть ими, было сродни чувствам Робинзона, вдруг увидевшим в Пятнице прекрасную незнакомку. Они влетали в сетку, оставив мяч за спиной – в руках воротчика или ногах защитника. Желание было – похвально. Мастерства – не занимать. В этот день у них не было самого главного в футболе – удачи.
Видя такой расклад, что уже не до рейдов в тыл противника, предложил правому крайнему Афоньке (Сергею Афонину) поменяться местами – благо Пельмень нянчит свои уши и совсем не смотрит за игрой. Серёга отругнулся матом и поскакал за мячом, ссутулившись, склонив голову к плечу и высунув язык – ни дать, ни взять гончая на заячьем следе. А зря он это делал. Забыл уроки Н. Д. Синицына.
- Защитник, прежде всего, думать должен. Зачем бегать? Надо видеть поле и, не суетясь, ждать – соперник сам прикатит мяч. Но уж тут не плошай.
Вот Луговой не плошал. Он стоял, как скала, о которую разбивались волны атак. Юрка Архипов играл в «рамке», ну, просто, как зверь. Длинный, гибкий с великолепной реакцией и отличным чутьём момента он не зря был назван лучшим вратарём турнира. Иногда – я сам тому свидетель – он оставлял пустым угол ворот и бросался к свободному игроку на перехват. И владевший мячом вместо того, чтобы «впузырить» его в пустой угол, как послушный бандерлог, посылал верхом в Юркины руки.
Впереди у нас был один только Бардик, который с центра поля переместился к нашей штрафной. Но защитником играть не мог. Он и здесь, в опасной близости ворот, финтил, держал мяч, который отобрать было практически невозможно. Порой его атаковали одновременно четверо-пятеро, возникала куча мала, но Бардик неизменно оставался на ногах.
Команда, а особенно воротчик, злилась на него. Чего греха таить – концовку мы играли на отбой. Особенно это здорово получалось у меня. Я закручивал навесом правой, и мяч улетал за кромку поля, на трибуну, за трибуну. Судья в сердцах погрозил мне пальцем, но наказывать не решился. Так защищаться можно, сказал бы Николай Дмитриевич. И мы защищались, защищались, защищались…

Если бы троичане забили второй гол немного пораньше, то ещё неизвестно, как бы повёл себя судья. Но они забили, когда время уже истекло, и рефери бессовестно растягивал его. Однако, взглянув на безрадостную, еле плетущуюся от усталости – атакующие всегда тратят больше сил, чем защищающиеся – толпу хозяев поля, он сразу же за первым дал второй свисток, помахал в воздухе рукой – будто пиявку стряхивал – и указал на центр поля.
Игра окончена.
Пельниковский встал, сунул руки в карманы, плюнул на скамейку и шагом близким к строевому направился в судейскую. Все движения свидетельствовали о том, что теперь ему чужда нерешительность.
Удивили соперники. Не все, но многие подошли после игры и вполне искренне стали поздравлять нас. Воротчика вообще чуть не на руках носили. Приятно, но подозрительно. Только много позже я случайно узнал причину такого к нам отношения. Второй период против нас играла тоже команда клуба «Кожаный мяч» только другой возрастной категории. Старшей, естественно. Они честно отыграли и искренне удивлялись, что закатили мячей меньше, чем мы за то же время в первом тайме.
Помывшись в душе, переодевшись, с минералкой в руках мы перебрались на трибуну. На поле уже разминались соперники. Вы себе представить вряд ли сможете, какое это счастье – принять душ в знойный день, надеть чистую рубашку, потягивать прохладную газировку. А главное… быть победителем. Девчонки идут – оглядываются. Вновь пришедшим объясняя, тычут болельщики в нашу сторону. Бремя славы!
Пластовчане с южноуральцами сыграли вничью, и ушли с поля. Мы, недоумевая, ожидали пенальти, а болельщики потянулись к выходу. Но подошёл Пельниковский нетвёрдой походкой и, путаясь в словах, внёс ясность. Положение пересмотрели, и игры пройдут по круговой системе. Завтра день отдыха, а послезавтра мы играем с пластовчанами.
- Как же так? – мне показалось, что у меня отняли уже заслуженный кубок – только что закончившаяся игра на это намекала.
Анатолий Романович посмотрел на меня пьяно-ласковым взглядом.
- Сынок, - сказал он, - если соскучился по мамке, скажи – я дам тебе денег на билет. Остальные за мной, в гостиницу.
Про гостиницу Пельмень свистанул сверх всякой меры - «Заезжим домом колхозника» называлась наша обитель. В Красном уголке вокруг бильярдного стола накидали матрасов, подушками служили наши спортивные сумки, одеял тоже не было. Постояльцы – в основном торговцы с юга, день торчали на базаре, а ночами пьянствовали в номерах, изредка выскакивая в коридор с воплями:
- Запару! Зарэжу!
Мы их быстро приструнили. Одного даже, самого ретивого, с воинственно изогнутым носом, Анатолий Романович выкинул в окошко второго этажа. Он тут же приковылял и улёгся спать – в клумбу угодил. Гонору выше крыше, а возьмёшь за шкварник:
– Братэлла, нэ убывай!
Гнилой народец.
Устроившись, отужинали в ресторане - отпраздновали победу. Правда, рестораном он становился после девяти вечера, но интерьер-то оставался и в семь. И кухня тоже.
После ссоры с торгашами наш тренер пропал куда-то и явился под утро, изрядно уставший.
- Не кантовать, - приказал он и завалился спать, выдав Луговому сумму, которой точно хватило на завтрак и обед.
Мы были предоставлены самим себе, и я подумал, что пришло время избавиться от карманных денег. А где это лучше сделать, как не на базаре? Тем более, что плестись далеко не надо – вот он, за забором. Однако входил я в этот вертеп продавцов и покупателей скорее как ловкач и пройдоха. Таковым я хотел себя ощущать. Мне хотелось быть им. И себя-то я убедил. А как остальных?

Мне очень хотелось кого-нибудь надуть. Только тщетно вспоминал приёмы Ходжи Насреддина, Остапа Бендера и прочих умников – ничего в голову не приходило. Грицаевский что ль попробовать метод? Я встал напротив какого-то нацмена и воззрился в его маслиновые глазки. Он протирал апельсины и громоздил пирамидой перед собой. Долгое время не обращал на меня никакого внимания. Наконец:
- В лоб хатыш?
Ну, что тут ответить? Обозвать урюком? Запустить камнём? Развалить его апельсиновую пирамиду? Ну, не бандитская у меня рожа, не грицаевская - и я молча позорно ретировался. А может, вдохновения в тот день не было? Так, мыслишки были, а вдохновения – увы.
Афоня с Рыженом лопушили старушку, торгующую леденцами. Её звёздочки, петушки, рыбки из плавленого сахара чем-то подкрашенного сродни были шедеврам гончарного искусства.
- А вот тоже ваш земляк, - затянули меня ребята в свою бессовестную компанию. – Вчера гол забил.
Старушка подслеповато улыбнулась и угостила петушком на палочке. Её рассказ был нетороплив и печален. Они зажиточно жили в увельской деревушке и бежали в город от коллективизации. Освоили леденцовый промысел и живут им без малого сорок лет. Родину свою малую она любит и помнит. Сирень под окном, белёные завалинки, песни под зорю, когда с хозяйством всё управлено.
- Деда-то как схоронила, совсем одна в избе осталась, хоть Лазаря пой. И пела, кабы не эти…
Она кивнула на коробку с леденцами.
- Не наживы ради – на людей посмотреть хожу. Милиционер тут как-то подходит, говорит: «Разрешение на торговлю есть? Товар конфискую». А забирай – вечор опять наделаю. На другой день идёт и козыряет. То-то.
Подумалось, как бы нацмен апельсиновый юлил перед ретивым блюстителем порядка. Глазки масленые, гаденькая улыбочка до ушей, в руках по апельсину – бэри, дарагой, рыбатышкам – и хвостиком виль-виль, виль-виль. Что, нет хвоста? Вот я и говорю, рано им Всевышний его оттяпал, шерсть оставил, а хвостика лишил. Надо бы им ещё пару-тройку поколений на деревьях пожить – интеллекта ни на грош.
Только перед ужином поставил себя Пельмень в вертикальное положение. Спросил, хмурясь:
- Тренировались?
Мы взяли мячи, и пошли во двор – на стадион идти смысла не было. Стали в круг, лениво перепинываясь. Въехала фура. Мой базарный знакомец суетится – товар с юга подошёл. К нам:
- Братэллы, разгружам машын - едым апельсин.
Беру инициативу в свои руки:
- А писю в карман?
Он узнал, фыркнул, отвернулся. Ушёл, а я поведал о нашей первой встрече - ребята меня поддержали. За разгрузку взялись беспокойные наши соседи, а мы, рассевшись поодаль, комментировали, примерно, такими замечаниями.
- Да-а, тяжела копейка трудовая.
- Вечерок так потаскаешь и не рад будешь апельсинчикам.
- Труд из обезьяны сделал человека, а из хачика навряд ли.
- Это точно.
Мы поужинали – они таскали. Стемнело, спать легли – они таскали. Среди ночи разбудил топот ног, гортанный говор.
- Пельменя на вас нет, - проворчал кто-то потревоженный.
Наш тренер явился утром с воспалёнными глазами и дурным запахом изо рта. Он ворчал и прятал взор. Пошли завтракать в столовую «Дома колхозника».

Мы с Бардиком подзадержались, сражаясь в шахматы, и шмыгнули через двор этой забегаловки, сокращая путь. Через все открытые двери видно было, как парили кастрюли на плите, ещё дальше наши ребята рассаживались за столы. А здесь вонь от сваленных в кучу ящиков и бочек сбивала дыхание, белые толстые черви чуть не сняли с нас обувку.
- Ну, я им сотворю сейчас броненосца «Потёмкина», - пообещал Васёк.
Но Пельмень прицыкнул на него, и всё обошлось. Только ясно стало – настроя на игру нет. Шли мимо кондитерской фабрики. Духан стоял – слюнки бежали.
- Никакой культурной жизни, - заметил Кухарик. – Слышь, Анатолий Романович, может, в культпоход сходим – на фабрику.
Никто его не поддержал. Так и пришли на стадион, как рабы на стройку, так и вышли на поле. Я думаю – и не я один – эту игру провалил Пельмень, а вытащил Луговой. Мы надеялись сыграть тем же составом, в той же расстановке. А что менять? Сыграли мы не плохо. Противник известен – смотрели, видели. Пельмень решил усилить наступающую мощь и угнал от ворот «чистильщика» Лугового, поставил его в центр полузащиты. Меня в тот же ряд на левый край. Я никогда не играл хавбека и не стремился. Моей спине нужна опора в виде своих ворот, линии штрафной. Если здесь всё в порядке, я, оттолкнувшись, могу и до чужих добежать. Но играть в бескрайнем пространстве не мог - не было душевного комфорта.
Провалив защиту, мы вроде бы насели на вражеские ворота, но время шло, а результата не было. Потом мяч влетел в нашу калитку - Архипа за него трудно винить. Неопытную защиту растащили по краям, и на пяточке в тот момент Афончик остался один против троих нападающих. Луговой с углового сравнял счёт. Причём, сделал это классно, закрутив мяч в верхний дальний угол ворот. С трибун раздались жидкие аплодисменты.
В перерыве Пельмень ожил немного, но только руками да языком, требуя «дожать», – голова была в отключке. Козлу понятно, защита не справляется, а он: «Вперёд, ребятки, вперёд». Опять мы навалились на пластовчан и опять вытащили мяч из своей сетки. Пельмень что-то кричал нецензурное за нашими воротами. Потом его Гена Кирияков, тренер южноуральских ребят, куда-то уволок. Луговой сравнял счёт в своей манере с углового. Кое-как мы доиграли и злые-презлые ушли с поля. Не поднял настроения и проигрыш соседей южноуральцев.
Вечером Пельмень повёл нас в кинотеатр. Ну, думали, культурная жизнь началась - кино посмотрим, а он заставил собирать использованные билеты. Не день – сплошной кошмар. Утром Анатолий Романович сунул Луговому трояк, сказал: «Держитесь» и уехал в Увелку за деньгами. И мы держались, как могли. Позавтракали в обители червей и зловония двойной картошкой без котлеты, чаем и хлебом, пошли бродяжничать. А что ещё делать голодным беспризорникам?
Кстати, тогда я и познал феномен их, настоящих беспризорников, бесстрашия. Когда нечего терять, то и бояться нечего. Чтобы мы не совершили теперь, на чём бы не попались - за всё ответит Пельниковский, пропивший наши деньги и бросивший нас на произвол судьбы. Ну, так, здравствует свобода! Вперёд, навстречу судьбе! Ура!
Вшестером бродили по городу, раздумывая, чтобы замутить. Молодая красивая цыганка схватила меня за локоть. Цыганка, потому что широкая пёстрая юбка до щиколоток, такая же блузка.… Или не блузка – не силён я в женских нарядах. Роскошные антрацитовые волосы и такие же глаза.
- Помоги, парень, мне, помоги.
Она затащила меня под арку пятиэтажки.
- Моего мужа хотят втянуть в нечестную игру и обчистить. А потом его убьют. Я знаю.
Она высунулась за угол и указала на странную троицу. Стоя кружком, два невзрачных цыгана в пёстром и грязном тряпье играли в карты с высоким очкариком лет двадцати пяти, совершенно лоховской наружности.
- А что я могу сделать?
- Разгони их.

- А сама?
- Меня не послушают. Помоги.
- Ты мужа получишь, а я что?
- Хочешь, счастья нагадаю? А чего хочешь?
Бес сидел на мне верхом в ту минуту. И ещё думал, обидится – отстанет
- Дай грудь потрогать.
Цыганка поджала губы, но сказала, чуть помедлив:
- Потрогай.
Я шагнул к ней и почувствовал, как дрожь схватила правую коленку. Под блузкой, как я и думал, никакого тряпья не было. Волнующая упругость плоти вошла в мою ладонь, и, казалось, нет на свете силы способной разрушить этот контакт.
Цыганка сделала шаг в сторону и назад.
- Потрогал?
- Я не так хочу.
Помедлив, посверлив меня испытующим взглядом, женщина потянула тесёмочки бантика, и блузка распахнулась до пояса юбки. Я шагнул вперёд, а левая моя коленка пустилась в пляс. Рука шмыгнула за отворот, плоть прильнула к плоти, меж пальцев застрял набухающий сосок. Взгляды наши скрестились, высекая искры, звон ударил в мои уши. Господи, подумал, как она меня презирает - как фашиста, как маньяка, как.… В следующий момент мне стало не до её мыслей. Трико, спортивные трусы и плавки под ними уже не в силах были скрыть моих желаний. С болью в горле сглотнул слюну, отвернулся, отошёл в сторону.
- Ну, доволен? Поможешь?
Чёрт! Не отступишь. Она всё сделала, что я хотел - теперь моя очередь. Платить надо за удовольствия.
- Помогу, - вытолкнул из глотки. – Сейчас отдышусь.
Сосед Латыш дядя Саша поучал, как собак укрощать.
- Они боятся дураков и пьяных. Коли ты трезвый, сунь кепку в зубы, растопырь руки, наклонись и зарычи. Собака от такого дурня с будкой на цепи убежит.
Кепки нет, палки нет. Бить надо того, покрепче, как учил Андрей Шиляев. А потом ногой в пах маленькому. Повезёт – управлюсь, очкарик не в счёт.
Импровизация возникла в голове в полушаге до мордобоя.
- А чем это вы тут занимаетесь? Анатолий Агарков, оперативный комсомольский отряд. Предъявите документы. Тогда пройдёмте – за углом у нас машина.
Не давая опомнится ошалелым картёжником, развернулся, сунул два пальца в рот, свистнул пронзительно, как только мог.
- Наряд, ко мне!
Минута была критическая. Могли кастетом по башке, могли финку под локоть. Однако инстинкт природный подсказывал – спиной стоять безопасней: не надо загонять хищника в угол, он может броситься. Пусть уходят - я дал им шанс.
Повернулся, когда вдали затих топот убегающих. Очкарик стоял в растерянном одиночестве, в обеих руках карты.
- Вещдоки прошу сдать. А вам, гражданин, стыдно. Вас жена ждёт…
Последнее было лишним - очаровательная цыгануха уже спешила к нам на всех парусах своих юбок. Провожая парочку взглядом, гадал - оглянется или нет. Не оглянулась. Все бабы такие - подумал зло - используют нас и выкидывают по ненадобности.
Друзей нашёл там, где оставил. Они кидали жребий судьбе.
- Может, тряхнём кого?
- Антоха, ты языкастый, докопайся до кого-нибудь – кипеш устроим.
- К чёрту, домой пошёл.
- По рельсам в Увелку.
- По тротуару в «Колхозницу».

У Бардика была одна, но пламенная страсть – шахматы. Вот и ныне он в гордом одиночестве возлежал на бильярдном столе и решал какую-то задачку на клетчатой доске.
- Сыграем?
- Сыграем.
Мы перебрались на подоконник открытого окна.
Отец, чемпион своего завода, научил меня двигать фигуры задолго до того, как сестра научила читать. Потом совершенствовал мастерство во всякую свободную минуту. Васёк мне был не соперник, но нравилось, как он музыкально сопровождает свою игру.
Разобравшись в дебюте, Бардик пошёл взламывать королевскими пешками мою сицилианскую защиту – право первого хода обязывало наступать. И запел:
- Вот переулок твой, но нет ответных глаз.
Песня лирическая, мне незнакомая и красивая.
- Вернулся я домой, а ты не дождалась.
Я отвлёкся от шахмат и послал Тане из Нагорного мысленный импульс - где ты, сердце моё? с кем? помнишь ли?
- У этих вот ворот шаги твои стерёг.
Красивый голос Бардика на высоких нотах зацепился за люстру.
- Где он теперь мелькнёт, твой тонкий свитерок?
Внизу по тротуару проходила девица - ничего себе, симпатичная, и за пазухой было на что посмотреть. Она остановилась, задрав подбородок, послушала и даже в ладоши над головой похлопала, как кролик ушами.
Пельмень приехал с деньгами, радостно-возбуждённый. Накормил нас ужином в ресторане и опять куда-то исчез. Появился утром в отглаженных брюках, чисто выбритый, с запахом одеколона и перегара.
- Матрасы сдаём, вещи забираем – мир дому сему.
Как было велено командой, Толя Луговой подошёл, насупив брови.
- Всё, всё, - Пельмень был удивительно покладистым. – Играйте, как хотите. Да игра-то уже сделана.
Устроители турнира в последний день сделали то, что забыли сделать в первый – открыли его. Команды построили, поздравили, пожелали….
Потом троичане натёрли мозоли сеткам ворот, так часто их оттуда доставали ребята из Пласта. И, наконец, центральный матч турнира. Расклад такой - если южноуральцы нас делают, то первое место у хозяев, если мы их, то у нас. В случае ничьей ситуация запутанная - баланс мячей в пользу троичан, но в личной встрече победа наша. Так что, всё решает судейская коллегия, и что решит она не в нашу пользу, сомнений не было. Нам нужна только победа.
Пельмень, как и обещал, со своим уставом в наш монастырь не полез. И все встали по своим привычным местам - я на правый край в защиту, Луговой поближе к вратарю, ну и так далее.
Игра началась вязко, медленно, без азарта, при гробовом молчании трибун. День выходной – народу натекло прилично. Наши парни совсем бегать разучились - лупили по воротам сразу, как только мяч пересекал центральную линию. Но разве так забьешь!
Южноуральцы, тоже мудрецы, истаскали нашу полузащиту, но дальше центральной линии ни шагу. Даже по воротам не били. Двадцать минут прошло – я и мяча не коснулся. Что за дела?
Потом у них за воротами замаячил тренер Гена - тут же защитник сыграл рукой. Луговой реализовал пенальти. Трибуны взорвались.
- Позорники! Шкуры продажные! Катитесь обратно в свой колхоз.
Противно стало на душе – мы и мячу забитому не рады. Всё ясно – легли под нас южноуральцы. Наверное, Геша с Пельменем о чём-то пошептались и прокатили все надежды хозяев. Троичанам так и надо, но нам-то такая слава зачем?

Доиграли первый тайм, под свист и улюлюканье вышли на второй. Ничего не изменилось на поле. Мы глаза друг от друга прячем – игре не рады. Потом как-то неудачно отбил южноуральский воротчик мяч перед собой, и набежавший Бардик внёс его брюхом в сетку. Что тут началось! Южноуральцы будто с цепи сорвались, бросились всей командой вперёд. И понять их можно - приказано проиграть, они проигрывали, но два мяча это слишком, два мяча, ни в какие ворота…. Но, извините, и нас не по помойкам собирали. Короче, встрепенулись ото сна две команды, и такая метелица завертелась на поле, что любо-дорого посмотреть. Сил-то нерастраченных уйма - считай, полтора тайма шагом ходили. Никто не хотел уступать. Они нам гол, следом мы им ввалили.
Свисток финальный прозвучал неожиданно и нежелательно.
Не буду утомлять Вас рассказом, как скупо нас поздравили, как безрадостно мы приняли поздравление. Юрдос Архипов был признан лучшим в калитке. Я бы ещё Лугового отметил, но лучший защитник, оказывается, живёт в Пласту, а полузащитник – в Южноуральске. Лучший форвард турнира и самый результативный играл дома.
Пельмень петухом ходил - набрал на вокзале пива и угощал всех желающих.
Дома была мама и гора земляники, которую она отбирала на варенье.
- Вовремя. Садись, рассказывай и помогай.
- Ты, матушка, сначала бы накормила богатыря, напоила, в баньке попарила, а потом и спрашивала.
- Ну, подожди, сейчас картошку подогрею.
Я прилёг на диван подождать и уснул. Снилась мне наша с Таней свадьба. Она в белом платье с фатой - ослепительно красивая. А я в бутсах, гетрах и трусах, на майке надпись «ZENIT», под мышкой футбольный мяч – дурак дураком. Её папахен подарил нам связку ключей – от квартиры и машины с гаражом.
Какой-то проныра-репортёр:
- Скажите, как вы добились всего этого?
- А вот так!
Я бабахнул мяч бутсом, он от потолка на стол, полетели бокалы, зазвенел хрусталь, пролилось вино – быть кому-то виноватым. И…
Нет, я не проснулся. Мама – спасибо ей – не стала меня будить ни к столу, ни к ягодам. Я проспал до утра и встал с дивана послушным сыном благодетельных родителей.

Лето приключений

Настоящий друг не позволит тебе совершать глупости в одиночку.
(народная мудрость)

1

Приходит время, и начинаешь задумываться – кто ты? что ты? для чего? кто враг твой, а кто друг и почему? Про улицу и пацанов что говорить – сотни раз дрались и полтыщи мирились. А вот дома….
Отец? Отец, конечно, мой друг. Он любит меня не за политые грядки и собранную малину – он светлеет лицом просто от того, что я рядом. Глупый ли вопрос задам, а может совсем дурацкий – не отмахнётся, отложит свои дела и всё обстоятельно разъяснит. Не ругает за плохие отметки и не суёт нос – а вот за это я ему особенно благодарен – в мои тетрадки.
- Тебе жить, сынок, ты и учись. Дашь возможность тобой гордиться – буду рад.
Он чуть в пляс не пускался, когда я демонстрировал жирнейшую в полстраницы пятёрку за какой-нибудь школьный шедевр.
- Наша порода – Агарковская!
Они (родители) давно поделили нас (детей) на «твою» и «моего». Хотя иронией природы внешне и характером сестра Людмила более напоминала отца, а я вылитая мать - мелкий, робкий, остроносый.
Люся училась прилежно – так ведь девочка! – но в школе не блистала. Улица была её стихией. Ходить, драться и материться она научилась в один день. Не было для неё пределов и авторитетов за стенами дома. Не скажу, что она лупила всех подряд, нет - в обычной обстановке она была обычной девочкой. Но лишь запахнет жареным, Люся преображалась.

Однажды спёрла дома рубль и купила на него кусок жевательной серы у бабки Рыженковой. Ему цена красная – десять копеек, но старуха сдачу зажилила.
Мама пропажу обнаружила и на Люсю:
- Что жуём?
Ну, та ей всё и выложила.
Мама к соседке:
- Как не стыдно – малого-то ребёнка….
- А пошла ты! – ощерилась старуха.
Люся была тут, жвачку в пыль выплюнула, подняла камень – бац в окошко!
- Отдай рупь, сука!
Бабка заголосила, рубль отдала, а вечером отец ей стекло своё вставил.
Вот такие номера откалывала моя старшая сестра.
Любила ли она меня? Тут и гадать не надо – нет, нет и нет! С самого своего рождения – родители-то работали – стал для неё обузой. Таскала с собой по девчоночьим посиделкам - реветь, капризничать и жаловаться запрещала под страхом наказания.
Чуть подрос, драки пошли промеж нас нескончаемые с одинаковым финалом – мне доставалось. Ещё подрос – драки прекратились. Не потому, что сдачи уже мог дать, характер начал формироваться - девчонок обижать нельзя. Уходил от любого конфликта, а сестра ещё больше психовала, «рахитиком» обзывала, ревновала к отцу, к школьным успехам, выискивала слабины, подмечала промахи и высмеивала. Жил постоянно на острие её критики, и никакой поблажки. Разве так относятся к родственникам? Вот у Андрея Шиляева старшая сестра Таня - ну, как не позавидуешь? Мне такую - я бы для неё в лепёшку расшибся.
Мама…. Может, она и любила меня, но где-то в глубине души, очень глубоко. Отец построил семейные отношения так, что мы с ней как бы оказались по разные стороны баррикады. Мой сын – Агарковский корень! И мамина родня – Шилкина порода. Апалькова – у мамы девичья фамилия. Кто такие Шилкины – до сих пор не знаю. Но в тогдашних ссорах с сестрой нередко вставлял:
– У-у, Шилкина порода.
Мама это слышала, и в восторг не приходила.
Этот сакраментальный вопрос – любят ли меня мама и родная сестра – мучил меня денно и нощно. Как проверить? Да очень просто – томсойеровским способом. Нужно удрать из дома и посмотреть – кто заплачет, а кто возрадуется. И тогда окончательно выяснится - кто есть кто, к кому и как следует относиться. Мысль о побеге из родительского дома, однажды родившись, уже не оставляла меня больше, чем на один день – вечерами перед сном каждый раз возвращалась. Совсем маленьким мечтал удрать в Карибское море – там тепло, и сокровищами усыпано песчаное дно. Но подрос и понял, не реально - далеко, дорого, да и через границы без паспорта вряд ли прошмыгнёшь. Думал о Крыме – там тоже тепло, но сокровищ не было. И на что жить – уму непостижимо. Бродяжничать? Милостыню просить? Как-то не солидно для настоящего пирата. Воровать – воспитание не позволяет. Крым помаячил и отпал.
А вот здешние леса и болото вполне годились для обитания - летом, конечно. Грибы, ягоды, птиц ловить можно, а в гнёздах у них яйца – ну, чем не пища. На болоте рыба кишмя кишит – запастись только инвентарём, ну или, на худой конец, чужим попользоваться. Только страшно ленивый не прокормит себя летом в наших краях.
Поживу, посмотрю, кто там дома заскучает, а к осени вернусь. Эта мысль не нравилась только одним – скучно без друзей, да и жутко, поди, без них-то в лесу. Чай не остров необитаемый – нагрянет кто-нибудь недобрый в шалаш, придушит сонного. С товарищами – другое дело. С товарищами сам чёрт не страшен!
Стал приглядываться к окружающим и чувствую - всё не то. Рыжен природу не любит – ему бы толпу зевак, да форсить с утра до ночи. Рыбаку рыбалка и охота нужны, реальные, а не какие-то надуманные приключения. Да ещё дружба его с Пеней охладила наши отношения – ни воровство Толькино, ни дурные привычки (курение, например) не вызывали моего восторга. Мишка Мамаев, старший друг, тот гитарой увлёкся, и по вечерам всё больше с девочками на лавочке – возраст.

Такие проблемы держали меня на привязи, но желание росло, зрело, и должно было осуществиться наступившим летом - я это чувствовал.
Ещё в прошлом году решил завязать с футболом - была тому причина. Когда зону в Троицке выиграли, Пельмень, пива натрескавшись, трепался в электричке - на финал поедем. Команда мы, говорил, что надо - прославимся в областном масштабе, и на Союз замахнёмся. Я дома тоже не молчал – расхвастался перед родными, перед друзьями. И всё ждал – ну, когда же, когда?
В августе Рыжен пропал куда-то, вдруг появляется – расфуфыренный такой, важный, бахвальствующий без конца. Ездили они на область, не плохо показались – все матчи выиграли и лишь один, финальный, проиграли. И то – очень спорно. Столкнулись Ваня Готовцев с соперником бестолковками - челябинский-то финалист только шишку почесал, а наш, как упал в беспамятстве, таким и унесли с поля на носилках.
Когда грузили в «неотложку», скривился врач:
- Доигрались, стервецы. До похоронки доигрались.
Наши-то и струсили. Играть надо, а они на поле не идут – смерти боятся. Никакими силами не заставишь. Организаторы бузят – долой команду с турнира! Потом остыли, прослезились – травма-то серьёзной оказалась. У Ивана черепушка треснула, и «крыша» поехала. Дурачком, короче, стал, инвалидом - ни в школу, ни (позднее) на работу, никуда не надо стало. В футбол, понятно, не играл уже, но любить не перестал. До сей поры болеет – ходит по кромке поля, кричит на все игровые ситуации:
- «Злак» (в наши годы – «Урожай») – чемпион; «Спартак» (или «Динамо», или «Торпедо», или…. кто бы там к нам не приехал) – кал!
Это не констатация фактов, это его, Вани Готовцева, мнение - увельских в чемпионы, а приезжих в сортир.
Отвлёкся. Вернули увельскую команду в турнир, только в последнем матче засчитали техническое поражение 0:2 (а счёт-то по нолям был в момент столкновения). Посчитали, оказалось – заняла наша районная команда второе место в области и первое среди сельских команд. А меня там не было. Рыжен был, а меня не взяли. Обидно. В Троицке я ж неплохо отыграл – гол забил. Рыжен ни одного, и в области не отличился – а форсит, куда деваться, будто всю игру команде сделал. Потом их, сельских чемпионов, по областному телевидению показали в программе «Сельские огни», что по вторникам выходит. Как Рыжен от гордости не лопнул – загадка природы. Степенным стал, рассудительным, на нас свысока поглядывал – сермяжина. О футболе судил с видом знатока, о его звёздах – будто вчера с ними пивасик брудершафил.
Сил терпеть такого задаваку не осталось, и я решил с футболом завязать. Отныне и навсегда! Раз такие хвастуны приживаются – мне там не место. Рыбак ещё раньше бросил секцию – совсем закурился, теперь и я не пойду. Буду в шахматы играть или в кружок «Умелые руки» запишусь, «Кройки и шитья» - всё больше пользы, чем от футбола. Профессионалом мне не стать, так стоит ли напрягаться - ноги, голову ломать?
А тут как бы ни в первый день наступивших каникул Рыжен прибегает:
- Тезка, помощь нужна!
В очередной раз влюбился мой сосед и одноклассник, футбольная знаменитость.
Девушка была прелестна без преувеличений. Училась в параллельном классе, жила неподалёку и звалась Татьяной. Правду сказать, приметил я её ещё раньше Рыжена и влюбился раньше. Только чувства мои чувствами и остались: такой я растяпа - не умею в любви своего добиваться. А случилось это так. Я учился в классе лучше всех мальчишек, а Надя вообще лучше всех - за это она в Артек ездила, а мне только грамоту дали, как победителю в районной математической олимпиаде. Нас некоторые учителя сравнивать стали, чтобы возбудить здоровое соперничество. Но куда ей до моих успехов в математике, а мне до её в русском – на том и примирились.

Только Надюха зовёт меня к себе домой:
- Помоги задачки решить.
Пришёл, помог – она мне чаю с мёдом. Вкусный мёд, а больше не приду, думаю. И она это чувствует – суетится, не знает, чем угодить. Тут её подружка и соседка заглядывает – эта самая Таня. Хорошенькая такая, скромная. Последнюю черту давно приметил. Её старшие братья, родной и двоюродный, не последние люди в Октябрьской ватаге, могли по слову сестры всю школу на уши поставить. А она ходила и взгляд прятала, будто стыдилась хулиганистых братьев.
Таня с нами чаю попила, задачки посмотрела, как решили, литературы немножко коснулись, и…. пошло, поехало. Надюха хитрая, видит, что я подружкой увлёкся, зовёт к себе и добавляет – Таня придёт. И Таня приходила каждый раз – наверное, я ей тоже понравился. Две четверти встречались на явочной квартире, а потом, в преддверье новогодних каникул, заспорили.
- Все мальчишки - хвастунишки и трусишки, - утверждает Надежда.
И Тонька, сестра её младшая, вторит. Таня молчит, но, видимо, соглашается. Разговор катился к тому, чтобы мне на кладбище ночью одному….
Я:
- Дождёмся лета – и ночи потемней, и жмурикам теплей.
Может и отбился бы, но Тонька, малолетний изувер, другое удумала:
- Пиходи на площадь к ёлке.
День назначила и час - девчонки её поддержали. Вам это свиданием покажется, а я-то знал, о чём идёт речь. У ёлки на площади все увельские ватаги пересекались - дня не проходило без потасовки. Прийти туда одному, одинаково, что партизану в гестапо заглянуть за куревом или за спичками – мол, холодно в лесу, окажите милость.
Согласился прийти и не пришёл. Не то чтоб сильно испугался - ну, отлупили бы, так не привыкать, а могло и пронести. Честно – забыл, заигрался. А девчонки помнили и приходили, а потом, после каникул, ну меня шпынять. Тонька, конечно, а Надя простила и опять в гости зовёт. Таня взгляд свой прелестный прячет и не здоровается. Так и не состоялась наша любовь, а могла бы.
Теперь Рыжен на неё глаз скосил и меня зовёт за компанию. Пошёл, сам не понимаю зачем. Сели на скамеечку под её окнами. Рыжен гитару щиплет – та, бедная, воет, и приятель ей вторит:
- А на дворе стояла жгучая метель,
А мы с цыганкою помяли всю постель.
А тары-бары, шуры-муры до утра,
А ночь прошла, и расставаться нам пора.
До утра мы не выдержали, но до первых петухов отсеренадили честно. Не вышла к нам Татьяна. И никто не вышел, а могли бы. Например, её хулиганистые братья – так бы нам накостыляли…. Рыжен с тем умыслом и позвал меня - одному-то больше достанется, а на двоих расклад половинный.
Не успокоился приятель мой, с другой стороны к сердцу красавицы подступает. Предложил её меньшим братьям – родному и двоюродному – в футбол сыграть на Танин поцелуй. Те не поняли его и согласились. Они думали, что если проиграют, то не будут препятствовать встречам Рыжена с их сестрой. Это даже льстило. Это как будто он у них разрешения добивался. А Рыжен – уж я-то его давно знаю – совсем другое имел ввиду, договариваясь о футбольном поединке. Проигравшие братовья, по его версии, должны были держать строптивицу за руки, когда он своим мокрогубым ртом…. в её прелестные губки. А может, и не дошло бы до насилия - взглянет на него, виртуоза кожаного мяча красавица и растает её неприступное сердце….
Договорившись о поединке, Рыжен примчался ко мне:
- Выручай, Толян.
Я уже навсегда завязал с футболом, а тут опять «за рыбу деньги».
- Ладно, - говорю, – выручу.

Приходим вдвоём в назначенный день в назначенный час в назначенное место. Соперники уже поджидают. Их трое, и прошу запомнить имена – пригодится. По возрастающей - Вовка Евдокимов родной брат виновницы баталии, Витька Серый двоюродный брат оной же, и Вовка Нуждин наш одноклассник и сосед выше перечисленных. В болельщиках известные уже дамы, причём Тонька активно болеет за меня:
- Впиёд, Агаыч!
Забыл сказать – буковка «р» у неё не получалась, а в остальном – премиленькая девчонка. Надя за Нуждасика болеет – они дружат. А Таня глазки свои прелестные долу опустила и сидит изваянием, как датская русалочка – скамеек-то не предусмотрели.
Пометили ворота кепками, пожали руки соперникам, и баталия началась. Рыжен туда, Рыжен сюда – в полубутсах, что в прошлом году с турнира привёз – везде успеть хочет, мастерством блеснуть. Схватил мяч в руки у своих ворот – соперники горячатся, пендаль требуют. Рыжен спорить не стал, в «рамку» встал и пендаль пропустил. Забеспокоился, вспомнив, что в зарок поставил. Чего только не предлагал на кон за Танин поцелуй, но родственники не загорались. Потом Вовка Нуждин спросил:
- Ружьё есть? У нас хорёк под крыльцом завёлся – убить надо.
Ружья у Рыжена не было, а у моего отца было. И Рыжен пообещал его, не согласовав этот вопрос со мной. Теперь забеспокоился – проигрывать нельзя. Поставил меня в ворота, а сам ринулся вперёд. Надо сказать, игра была предрешена – пусть их трое, так мы-то профи: секция, турниры своё слово сказали. Мы с Рыженом с мячом на «ты» - у ребят ни техники, ни физики, ни смекалки. Рыжен их один по полю таскает, я с Тонькой репьём перекидываюсь, а счёт уж за десяток перевалил – в нашу пользу.
Игра закончилась, пришло время расплаты. Для Тани. Она, бедная, ничего и не подозревала.
Рыжен к братовьям:
- Ну?
Те плечами пожимают:
- Вон сидит – иди, проси, чего хочешь.
Рыжену наглости не занимать – пошёл «на арапа». Смотрю в его потную спину и думаю - я-то за что напрягался, мне что, тоже с ним целоваться, или с Тонькой, или с Надькой? Рыжен, тем временем, к девчонкам подсел, Таню по коленке погладил, а она ему – бац по роже. Рыжен её за плечи и на спину повалил, мурлом своим в лицо целит. Таня отбивается. Братовья сидят, будто их это не касается. Девчонки бросились на помощь, навалились на Рыжена – писк, визг – колошматят.
Противно стало – поднялся и домой пошёл. Всех кляну – себя, Рыжена, Таню за что-то, а больше футбол – ведь зарекался же. Шёл, не оглядываясь, а за моей спиной события развивались динамично. Таня вырвалась от насильника и домой. На её слёзы выскочил старший из двоюродных братьев – Юрка Серый. Рыжен, тем временем, хохотал, как от щекотки, отбиваясь от сестёр Ухабовых. Увидел угрозу и задал стрекача. Мимо пропылил в полном молчании. Да я бы и не побежал – хоть он зазавись. Не оглянулся даже полюбопытствовать – от кого это он. А зря. Сильнейший пинок напрочь выстегнул мою левую ногу. Нет, не оторвал, не сломал – а именно, выстегнул, будто не стало у меня вдруг ноги. Сел в траву – боли не чувствую, конечности тоже. Мимо Серый за Рыженом вскачь, а я смотрю на свою левую и не узнаю – будто чужая. В коленке не сгибается. Кед стянул, пальцами пошевелить – они не шевелятся.
Бог мой, что случилось?
На ногу встать не могу – на четвереньках к дому ближайшему подполз, на лавочку взобрался, сижу, жду, когда отпустит. Время идёт, не отпускает. Неблагодарно выдрал палку из забора приютившего меня строения, и как тот король с войны домой.
Нога вернулась ко мне среди ночи, вместе с болью – гнуться начала, вставать стало возможно. Утром повертелся перед зеркалом – обнаружил под ягодицей синее пятно, и всё. Хромота прошла через пару дней, но судороги, видимо от повреждённых мышечных нервов, остались на всю жизнь. Стоит только потянуться, особенно со сна, и готово – нога деревенеет, мышцы наливаются болью…. Словом – судорога.

Два дня думал, как Юрке Серому отомстить. Ничего путного не придумал, решил Витьке, брату его меньшему, морду набить – зуб за зуб. Прихожу. Они, троица неразлучная, лежат на том же месте, где их оставил в злополучный день.
- Вот, скотина, ему лишь бы подраться, - Юрку осуждают, мне сочувствуют.
И отлегло от сердца - ну, не кровожадный я мужик.
Тут Нуждасик со своей проблемой:
- Толик, ружьё надо - хорёк под крыльцом живёт, всех достал. Главное, своих кур не трогает, а соседским проходу не даёт, будто различать умеет.
- Нас спалить грозятся, - добавил сокрушённо.
- Хорошо, я поговорю с отцом.
- А украсть не можешь?
- Украсть не могу.
Отцу рассказал о Вовкиной беде, и он обещал помочь. Но помощь затянулась, а хорёк лютует. Тогда Нуждасик достал на стройке карбиду и сделал бомбу. Мы ему все помогали. Бомбу сунули под крыльцо, и бегом со двора. Она рванула – думали, дом разнесёт, но и крыльцо устояло. Ждали результатов – думали, хорёк испугается и убежит в другое место или помер уже от разрыва сердца. Ни то и ни другое - душит, гад, курей и всё соседских.
Тут мужики собрались - Вовки Нуждина отец, конечно, хозяин жилища, Евдокимовский батя с огромной овчаркой на цепи, другие. Отец пришёл с ружьём. Своротили крыльцо, начали нору копать. Нас, пацанов, со двора турнули – мало ли чего. Слышим за воротами – собака заливается, мужики матерятся. Потом всё разом стихло, выносят хорька дохлого – Нуждин-старший кайлом убил. Он маленький такой, меньше суслика, а они – с ружьём, кайлом, собакой и целой толпой…

2

Лето, каникулы – надо чем-то себя занять. Тут как раз Вовка Евдокимов «Илиаду» Гомера прочёл. Не в оригинале, конечно, но загорелся весь - ходит перед нами гоголем, плечами поводит, себя возвеличивает:
- Аякс могучий….
Мальчишки завидуют, себе роли требуют.
- Пожалста, - говорит древнегреческий герой с улицы Набережной. – Ты будешь Ахиллом, а ты Гектором.
Им бы, дуракам (Витьке с Нуждасиком), первоисточник почитать, так не рвались бы в потенциальные покойники. Для себя решил - будут сильно завлекать, обзовусь Одиссеем. Этот хоть жив остался, как не трепала его судьба. Но мне роль не предлагали – в зрителях оставили. Мальчишки мечами деревянными обзавелись, щитами круглыми - день сражаются, другой. Всё одно и то же – ни ума, ни фантазии. Скукотища.
Поднимаюсь решительно:
- Завтра после табуна жду вас за первым холмом по дороге к лесу.
И ушёл, оставив за спиной недоумение и таинственность. По дороге домой зашёл к уличному приятелю Гошке Балуеву. Рассказал свою задумку, потому что знал - этот паренёк во всём меня поддержит, всегда на моей стороне.
На следующий день, управившись с повседневными домашними обязанностями, занялся приготовлением к намеченной встрече. Подыскал длинную и ровную палку, привязал на конец самый большой гвоздь, который нашёл в отцовом плотницком хозяйстве. Получилось грозное, если не сказать смертельное, оружие. Подпоясался ремнём и сунул за него маленький топорик. Ещё картошки в сетку набрал. По дороге за «гору» собирал деревяшки для костра.
Гошка следом приковылял. Хромой он от рождения, но пацан что надо - порядочный и с головой дружит. Затею мою творчески развил – притащил тесёмочки цветные и перья индюка. А ещё краски акварельные спёр у младшего брата. Размалевали мы узорами фейсы свои, как могли, пострашней, бестолковки перьями украсили, костёр запалили, картошку печём.

Валят друзья мои новые. Мы с Гошкой встрепенулись – оружие наизготовку. Я топорик-томагавк сжимаю, Балуйчик копьё наперевес.
- Стойте, бледнолицие койоты! - говорю. – Как смеете топтать прерии команчей – сынов Великого Маниту?
Я им на полном серьезе внушаю, что дальше нельзя, а Евдокимчику всюду театр блазнится:
- Как здорово! Как интересно! Ну, вы даёте!
И лезет напролом. Долезся - Гошка ему тупым концом копья задвинул в пах, толкнул ногой, зажавшегося, на землю, ржавый гвоздь в лоб нацелил:
- Ты что, койот трусливый, о двух скальпах на башке?
Вовка обиделся, а мальчишки попятились. Отступили. Устроили стоянку неподалёку. Только какой там бивак – у них и спичек с собой не было. Сидят, совещаются, нам кулаками грозят. Собаки бледнолицие! Потом нашли какие-то дубинки, пошли на приступ. Гошка копьём орудует, я к томагавку головню в левую руку добавил – отбились, а Евдокимчика, самого настырного, в плен забрали. Связали ремнями, у костра бросили – и ну плясать ритуальные танцы кровожадных команчей.
- И-го-го! – вопим. – И-ги-ги! Хи! Хи! Хи!
Потом пытать его стали. Орёт Вовчик на всю округу, а мы ему вторим.
Витька Серый издалека:
- Отпустите, а то за Юркой сбегаю.
Ну, не дурак ли? Ни грамма фантазии. Вовку мы развязали не потому, что испугались – картошка испеклась. Сидим втроём, уплетаем, а тем грозим:
- У-у, шакалы! Только суньтесь.
Наелись, а картошка осталась. Куда девать? Ладно, подходите, жрите - команчи народ добрый. Примирились, сидим одной гурьбой. На небе закат догорает, в костре угли перемигиваются. Тут я и поведал свою мечту – хочу, мол, в чащобе шалаш поставить и из дому удрать, потому как жить там нет больше моей мочи. Все вдруг сразу оказались обиженными домочадцами, у всех нашлась причина покинуть родной чертог и перебраться в лес.
А темнота уже подкатывала со всех сторон. Где-то на болоте протяжно завыла выпь. Ночная ласточка, а может, летучая мышь пискнула над головой. Жутко стало, и мы засобирались домой.

3

Несколько дней откладывали поход – оружие готовили. Когда собрались – у всех луки со стрелами, копья, ножи. Лица разрисовали акварельными красками и двинулись в путь. Пока к лесу шли, стреляли из луков в сусликов и грачей - дичи не добыли, зато ягодами полакомились. Набрели на обглоданный коровий череп, и заплясали вокруг – будто это мы его оторвали и обглодали. А бизон, наверное, удрал безголовым….
На опушке леса бугрился нарытыми берегами канал - вели его когда-то для осушения болота, да и бросили затею у береговой черты. В лесу он кустами зарос, ряской затянулся, а в поле вода чистая - то ли дождевая, то ли ключевая - голубеет на солнце от медных солей. Мы с ребятами сюда купаться приходили. А иногда и подраться. Чапаевские куркули считали канал границей владений и таким разделом прихватили большую часть леса со свалкой, оставив нам поле, кладбище, да сосновые посадки. Когда мы им попадались по ту сторону канала, били нещадно и отбирали всё, что могли - ремни, ножи, лукошки с грибами.
Однажды (это было весной, после известных зимних баталий) пошли вшестером в лес - четверо пацанов из нашего класса начальной школы и две девочки - за подснежниками, соку берёзового попить. А Рыжен ещё надеялся пресловутый склад найти. Карта в той памятной сечи погибла, так он меня теребил:

- Ты помнишь где? Ты должен помнить, Толян.
Так вот, только мы лунки в берёзах проковыряли, откуда ни возьмись двое чапаевских верзил:
- А что это вы тут делаете? А кто вам разрешил берёзы губить? Сейчас мы фамилии ваши запишем и штраф присобачим. Ну-ка, сдайте ножи.
Мы, дураки, послушались и сдали. Вооружившись нашими «пиками», чапаевцы мигом сбросили личины добропорядочности – нам по шеям надавали, к девчонкам стали приставать. Те в рёв да бежать. Они приказали нам лечь – мы легли. Один остался охранять, другой в погоню за девчонками. Вернулся с «фонарём» под глазом и выместил злость на нас, лежащих. Потом повели в Чапаевку, в рабство. По дороге увидели гнездо на высокой берёзе и приказали достать грачиные яйца. Ствол гладкий, веток нет – карабкались, карабкались – безрезультатно. Толька Рыбак выше всех поднялся, но и ему не хватило сил до гнезда добраться. Спускаться начал, а один из верзил нож выставил и говорит:
- Спустишься – на «пику» сядешь. Лезь к гнезду.
Тут-то нас лесник и зашухерел. Свист кнута и брань матерная – все врассыпную. Причём мы втроём в сторону дома рванули, а Рыжен с верзилами в Чапаевку. Какой чёрт его туда понёс, сам потом объяснить не смог. Когда его отпустили, через лес идти побоялся и побрёл кружным путём – по дороге из Южноуральска в Увелку. Приплёлся домой только вечером.
Девчонки после этого нас долго презирали. И поделом!
Ребята на улице высмеивали. А потом как-то летом пошли на канал купаться – вот они, чапаевские, числом не меньше, чем у нас ватага. На своём берегу загорают, купаются. Один переплыл, к нам подходит:
- Закурить не найдётся?
А тут поодаль выходят на берег канала Барыга Калмыков с Олегом Духовичем, обиженные – чапаевские у них в лесу грибы отняли и юшку из носов пустили.
- Андрюха! - кричит старший Калмык Шиляю. - Ты ему в рыло лучше дай.
Ну и дали - только не Андрей, а Вовка Грицай. Так треснул, что чапаевский курильщик в канал упал и камнем на дно. Чапаевские вскочили и в воду – хотят на наш берег перебраться и поквитаться. Наши ребята одежду скинули и навстречу. Пошла баталия – старшие в воде дерутся, мы, которые поменьше, камнями с берега врагов забрасываем. Только Андрей Шиляев не поддался общему азарту – одежду скинул, нырнул и вытащил на берег того, что Сула вырубил. Лежит чапаевец недвижимый, даже не вздохнёт – наверное, воды в груди под самую завязку. Вернули его к жизни Барыга с Духом, перебравшиеся на нашу сторону канала. Впрочем, Борька по обыкновению своёму скакал вокруг, тряся руками, а Олег тот приложился – сначала босыми ногами по рёбрам, а потом и кулачищем в морду – поднимает за волосы и бьёт. И получилось – один свою злобу выместил, а для другого и искусственное дыхание, и непрямой массаж сердца, и этот…. как его? …когда током грудь вздымают. Встрепенулся утопленник, перевернулся лицом в глину и пустил фонтан воды изо рта и носа. Потом долго и надсадно кашлял….
Между тем, смяв противника в воде, наши ребята перебрались на тот берег и погнали чапаевцев прочь. До самого леса гнали, а там тормознулись – враг получил подкрепление. Выходят на опушку двое – один с поджегом, другой с обрезом двуствольного охотничьего ружья.
Стой, ребята, осади!
Ну, в принципе, можно и вернуться – чапаевцев мы погоняли, канал остался за нами. Но побитые сами всё испортили – ощутив поддержку, снова кинулись в драку. Все смешались в потасовке – стрелять нельзя, своих заденешь. Поджег в небо разрядили, никого не испугали – дерутся наши парни с прежней яростью, теснят чапаевцев и побеждают. Тот что с обрезом психанул и из обоих стволов прямо в толпу. Витьке Ческидову щёку дробинка пробила и к зубу прилепилась. У Андрюхи Шиляева ото лба отскочила, но кожу пробила - кровь выступила. А Халве три дробинки в бок - под кожей так и синели, пока его отец на операцию в больницу не свозил.

Что тут сотворилось! Наши парни в ярость пришли и погнали чапаевцев через лес до самого дома. И домам в Чапаевке досталось - крушили заборы, били окна. Как ещё не додумались поджечь? Наверное, спичек не было. Потом кто-то крикнул - милиция! - и полуголые мстители ретировались в лес. Милиция действительно приехала - сначала в Чапаевку, а потом, дня два по Бугру катались, очевидцев расспрашивали, но никого не забрали.
Я тогда ещё маленьким был, в начальной школе учился, и скорее очевидцем, чем участником. Теперь подросший, окрепший и возмужавший, в статусе великого вождя привёл своих воинов на берег канала – на то самое место, где мы одержали славную победу над гнусным противником.
- И с той поры, - завершал я рассказ о вышеизложенной баталии, - проклятые чапаевцы страшились нас пуще собственной смерти. Стоило нам показаться на пригорке, они тут же убегали прочь, прячась в своих куркулёвских домах. В лесу боялись собирать грибы, а если попадались, то отдавали всё безропотно.
- Ух, попадись они мне сейчас! - потряс над головой томагавком Евдокимов Вовка.
Но закон подлости (есть такой, иначе его ещё называют законом «бутерброда») гласит – стоит только просвистеть.
- Ух, попадись они мне, - сказал Евдокимчик и раскрыл рот от испуга.
В этот момент мы поднялись на глиняную кручу канала, и нашим изумлённым глазам предстала неожиданная картина - полтора десятка незнакомых парней резались в карты, загорали, купались, брызгались, и от водной феерии берега соединил мостик радуги.
- А это что за клоуны?
Всё разом стихло - только возникшее напряжение вдруг зазвенело тонкой, тоньше комариного писка, струной. Представьте наш облик - разрисованные лица, перья в волосах, а в руках оружие ископаемого человека - и поймёте изумление чапаевцев, привыкших (по моей версии) бегать без оглядки прочь. И нашу растерянность понять несложно - шли, шли, никого не трогали, совсем даже немного бахвалились, и вдруг - оба-на! - клятые чапаевцы.
- А ну, подите-ка сюда! - поднялся высокий совершенно голый парень - трусы он выжимал в руках.
Его предложение прозвучало сигналом к бегству. Ох, и сыпанули ж мы! Никто не преследует, чапаевцы на том берегу канала, а мы чешем без оглядки к укрывшимся за холмами домам. Впереди Витька Серый, последним Гошка. Это понятно – куда ему хромоногому за нами. Добравшись до известного костровища, заспорили.
Серый на меня наехал:
- Какой ты вождь – улепётывал, как трусливый шакал!
- Так ты же первый драпанул, - защищаюсь.
- Без разницы. Ты должен быть примером храбрости для всех. Если бы ты напал на чапаевских, мы кинулись за тобой. А вождя, который показывает врагу спину, нам не надо. Переизберём его, команчи!
Тут же Гошку выбрали, за то, что последним бежал. Балуйчик в лидеры не рвался, но в образ краснокожего вжился основательно – видимо литературку какую-то почитывал. Поднялся, ладонь перед собой.
- Хау, братья, буду говорить.
Все примолкли разом – красиво у него получалось.
- Великий Маниту учит детей своих - нельзя избирать нового вождя, пока жив старый. Быстроногий Олень (Гошка кинул взгляд на Витьку Серого) должен вызвать Мудрого Волка (он чуть склонил голову в мою сторону) на поединок и убить его или погибнуть сам.
Я бросил взгляд на Серого и усмехнулся. Тот съёжился. Гошка продолжал:

- Но команчей слишком мало осталась в прериях, чтобы мы могли позволить им гибнуть от собственных томагавков. Как же поступить?
Гошка простёр руки к небу и голову запрокинул.
Красиво, чёрт возьми! Просто египетский жрец. На худой конец – индейский шаман. Гошка оторвался от контакта с небесами.
- Великий Маниту говорит мне - пусть вождём команчей становится воин, у которого больше всех подвигов.
Потом Гошка сел и объяснил, как вести учёт этим самым подвигам. Орлиными перьями - просто разукрашенное перо «ку» за простой подвиг, с красным кончиком «гранку» за великий. Орлиных перьев нам, конечно, не достать, но можно разукрасить гусиные. А те, что мы носили, индюшиные, вместе с панданами вождь приказал снять – повязку на голову тоже надо заслужить. Тут же, не отходя от кассы, присудили Гошке «ку» за то, что бежал с поля брани последним. А я бы и «гранку» не пожалел за мудрость. И ещё, кликуха Мудрый Волк мне понравилась. Серому тоже – Быстроногий Олень. Тут же Гошку окрестили Твёрдым Сердцем, Вовку Нуждина – Отважным (ой ли?) Бизоном, Вовку Евдокимова – Маленьким Братом. Он не возражал. Впрочем, Гошка добавил, воинские погонялова можно менять в зависимости от обстоятельств и поведения.
Откуда что взял – я просто диву давался.

4

Следующий поход был не удачливее первого. Твёрдое Сердце вёл нас на запад, в дикие леса. На голове его, воткнутое в пандану, красовалось разноцветное перо – единственное на всё племя. Учитывая горький опыт прошлого похода, шли полем, подальше от канала и болота, поближе к кладбищу. Поляна самое уязвимое место - здесь мы как на ладони, всем видны. Другое дело лес – там за любым кустом схорониться можно, там мы у себя дома.
Врагов пока не видно, а вот колодец у кладбища усмотрели. День жаркий – захотелось напиться. Подруливаем. Издали не заметили, а подходим – мама дорогая! – бычара племенной, огромный, как бизон. Поднимается, головой вертит, копытом землю бьёт, ревёт утробно:
- У-у-у! Запорю-у!
Думаете на привязи? Да где там – свободен, дик, ужасен. Откуда взялся? Наверное, из табуна сбежал. Впрочем, выяснить не у кого, да и некогда. Доблестные команчи сыпанули без оглядки. Впереди, конечно, Быстроногий Олень, последним – Твёрдое Сердце. Побежал, повинуясь общему порыву, а потом остановился – куда ему от быка в чистом поле ухромать. Встал намертво, томагавком машет, быка пугает, а тот круги наматывает, рогами целит, готовит последнюю, губительную для Гошки. атаку. Тут я к нему присоединился - игры играми, но как друга бросишь в беде настоящей. Копьё выставил - оно быку будто что-то напомнило, и круги его стали шире. Потом и вовсе, подпрыгнул, боднул рогами воздух и галопом к колодцу – тоже мне, телёночек!
Преследовать мы его не стали, пот холодный утёрли, смотрим, где же храбрые команчи – их и след простыл.

5

После этого приключения неделю не собирались. Тем стыдно - нос не кажут, а мы с Гошкой уйдём за «гору», костёр запалим, испечём картошку – скучно вдвоём.
Потом подваливают, да не втроём, а вчетвером. Пашка Сребродольский в нашем классе учился - когда мы с парнями Рабочей улицы выясняли отношения, он активно против нас дрался, а теперь на Бугор переехал, бугорским стал. С Нуждой они давно дружбу водили - вот тот его и притащил. Уж если кто и был внешне похож на краснокожего индейца, так это Пашка - нос крючком, лицо смуглое, походка рысья. Пришёл не с пустыми руками, а с луком – но каким! Был он сделан из лыжины, с такой убойной силой, что – мама дорогая! И стрелы у него не камышовые, а деревянные, и наконечники к ним не копьянки из жести, а гвозди без шляпок, и на другом конце оперение.

- Мой брат, Ястребиный Коготь, - представил его Нуждасик.
Пашка отрепетированным жестом приложил кулак к сердцу, а потом распростёр его ладонью перед собой:
- Хау, Великие Братья.
Серый с Евдокимовым пристроили свои задницы к костру, как ни в чём не бывало, да ещё спорят - Гошке «ку» за то, что от бешенного бизона не побежал, а мне «фиг на постном масле».
- Ведь я же вернулся, - горячусь. – От меня бычара и драпанул.
- Ты сам драпанул – мы видели.
- Два «ку» заменяется одним «гранку», - важно заявляет Гошка.
Тут Отважный Бизон вываливает из кармана свои богатства:
- Жертвую для племени.
Действительно, то были настоящие сокровища – две курительные трубки и мундштук к ним, наборный, из разноцветного стекла. Одна трубка из слоновой кости в виде медвежьей головы, другая из железного дерева – как кокосовый орех. Одну трубку тут же набили сухими клубничными листьями, вставили мундштук и пустили по кругу, а Бизону единогласно присудили два «гранку». Он стал вождём и заважничал. Позднее я узнал, чего стоил ему этот пост. Была у них дома книжка А. Волкова «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». Уж как я ни просил её почитать, Вовка упирался:
- Не моя – братова.
Читал урывками, пока в гостях бывал. До середины дошёл, тут её Отважный Бизон и променял на трубки. С кем менялся, не сказал.
Вовка был мудрым вождём - прежде, чем выступить, держал совет. Всех выслушает, ни с кем не спорит, а потом спрашивает Пашку:
- Как пойдём, брат?
- Прямо.
Ястребиный Коготь оказался везунчиком - по его совету шли прямо и без всяких приключений добирались до опушки.

6

После, наверное, недельных блуканий отыскали в лесу отличное место для вигвама. Две огромные лиственницы, смыкаясь кронами, служили форпостом: ветви толстые, пологие, частые – отличный наблюдательный пункт. На них не только сидеть можно, следя за проходящей внизу дорогой, но и лежать, оставаясь невидимым – так были широки и густы. Далее дебри из кленовых зарослей – не продерёшься. Да и кому-то была охота – ягод здесь не видно, грибов таких, «подклёновиков», Природа ещё не сотворила. Словом, место безопасное от ягодников и грибников.
За живым частоколом канадского символа поляна, а на ней огромный куст тальника, как лилия распустившаяся - по краям густо, внутри пусто. Мы там немножечко томагавками почистили, топчаны соорудили. Бечёвкой по периметру стволы подтянули – стены получились. Кроны сомкнулись – крыша непротекаемая. Жилище – лучше и Робинзону не придумать.
Маленький Брат обнаружил это место – ему «ку» в награду. Быстроногий Олень бечёвку дома спёр, которой стены «Вигвама» подтягивали – тоже «ку» получил. Остались мы с Пашкой не «кукованные». Ястребиный Коготь не переживал – правая рука вождя, ему первая затяжка из Вовкиных рук. А мне обидно – не я ли всё это придумал? Хоть бы за идею пёрышко сунули.
Сунули. За победу в состязаниях на твёрдость характера. Нуждасик – вождь, он руководит и судит, а остальные по очереди к столбу пыток. Встаёт мужественный команч к сосне, воины палки в него швыряют. Одна хряпнулась над головой, а я и не вздрогнул – точно рассчитал, что мимо пролетит. Признал меня Отважный Бизон победителем соревнований и «ку» присудил. Появилось первое перо на моей голове и право носить пандану.
А жизнь первобытная продолжалась.

7

С лиственниц – поста дозорного – хорошо проглядывалась лесная дорога. Изредка появлялись на ней пешеходы – грибники с ягодниками. Иногда телега лесника протарахтит, велосипедист какой прокатит. Ездили и машины, но мы их быстро отвадили, свалив высоченную сосну поперёк просёлка. Лесник, уткнувшись в преграду, слез с повозки, внимательно осмотрел пенёк срубленного дерева, сплюнул, почесал затылок и изрёк:
- Ну, и правильно.
Больше мы его на этой дороге не видали.
В дозор ходили по очереди (кроме вождя, конечно), но ни сойкой пропищать, ни кукушкой прокуковать, ни петухом, на худой конец, прокукарекать никто толком не умел. Два пальца в рот – и весь сигнал. По свисту дозорного команчи прекращали всякую возню, прятались в вигвам, готовясь к самому худшему. Потом посылали к лиственницам разведчика. Заметили – от свиста разбойного втягивал голову велосипедист проезжий и сильнее нажимал на педали. Грибники пылили без оглядки прочь. И как-то потихонечку и незаметно отвадили любопытных от этих мест – травой стал зарастать просёлок. Ну и, возгордились команчи, возомнив себя хозяевами леса, в набег захотели - бледнолицых погонять, их дачные сады пограбить.
У меня другие планы были, их и озвучил на Великом Совете, пуская изо рта дым, протягивая трубку соседу:
- Храбрые сыны Великого Маниту! Бледнолицие собаки провели канал по нашим землям. Они хотят осушить Великое Займище и окончательно сгубить нашу природу. Мы должны знать планы трусливых койотов и разведать, как далёко они прорыли свой подлый канал.
Возражал мне Гошка – уж так ему хотелось пошарить по садам - там должна виктория созреть, редиска с батуном выросли, а может ещё что…. В дачных домиках много барахла, которое не будет лишним в нашем вигваме.
- Мы прогнали бледнолицых из наших лесов, - сказал Твёрдое Сердце. – Время напасть на их жилища и спалить все дотла.
Ещё один Хромой Тимур – Потрясатель Вселенной.
- Мой брат выдаёт желаемое за действительное, - заявил Ястребиный Коготь, пустив клуб дыма, и сплюнув в костёр. – В дубравах рыщут бледнолицые собаки, а моим мокасинам не хватает украшений. За скальпами, воины!
- За скальпами! – сказал Маленький Брат.
- За скальпами! – кивнул Быстроногий Олень, принимая от него трубку.
Я не сдавался.
- Найдя исток Канала, мы узнаем Великую Тайну бледнолицых. Мы разгадаем их замыслы и сможем уберечь наше Займище от осушения.
- В котлах наших пусто, - настаивал Твёрдое Сердце. - Наши дети, наши скво (по-индейски – женщины) плачут от голода.
Сказал так убедительно, что вождь бросил взгляд за плечо – уж не плачет ли кто действительно в нашем вигваме? Потом Отважный Бизон не спеша выбил о колено пепел из трубки – что означало окончание Великого Совета. Он поднялся, простёр ладонь над костром, а потом развернул её, будто птицу послал ввысь - гонца к Великому Маниту.
- Закройте рты и готовьте оружие - мы идём к истокам Великого Канала.
Кинул взгляд на Пашку:
- Скальпы бледнолицых - ваши.
Потом Гошке:

- Их имущество, еда и питьё – ваши.
И всем:
- Тушите костёр.
Выступили боевым порядком. Впереди Ястребиный Коготь со своим знаменитым Оленебоем (луком из лыжины) наизготовку. Но ещё более воинственным делала его боевая раскраска лица. В этом Пашке равных не было - он всем малевал такие рожи, что, когда у костра смотришь на соседа, вроде бы смешно, а когда в лесу он вдруг выглянет из-за куста, то сердце сразу опускалось в пятки – это что за урод? Приглядишься, нет, вроде бы Витька Серый, но какой страшный – рот закрыт, а оскал виден, глаза прищурены, а блазнится, из орбит повылуплялись. Добавьте к этому эффект неожиданности и душераздирающий вопль.
Таким макаром Пашка до полусмерти перепугал четырёх девиц, уютненько так расположившихся на солнечной поляне вокруг самобранки. Каково чёрта они припёрлись в лес – знать бы. Может, с парнями, которые отошли в кустики. Только никого мы больше не увидели, а визг бивачниц и эхо от него, перекликаясь, растаяли вдали. Твёрдое Сердце деловито свернул самобранку – потом разберёмся – закинул котомку за спину.
А Пашка не унялся. Уже ввиду канала он лишил скупых жизненных радостей влюблённую парочку. Пузан в годах и молоденькая девушка приехали на машине, накрыли скатёрочку на опушке, включили музыку, прижались и тангуют – он в семейных трусах, она в купальнике. Загоральщики!
Пашка из кустов как заорет во всю мочь:
- А-ррра-а-а…!
Мужик скок за руль, девица на заднее сидение. Машина завелась, мужик голову высунул, оглядывается. Тут Пашкина стрела – ш-шурх! – в ствол сосновый рядышком. И Гошка из кустов глотку надрывает:
- Попались! Туды вашу мать …!
У этого вообще голос мужской, басовитый.
Пузан по газам – поляна наша. Трофей достался богатый - колбаса, консервы, газировка и вино в большой оплетенной бутыли. На кустике девушка платье оставила, цветное, шёлковое – мы его тоже прихватили, потом на панданы разодрали.
Всё это мне не нравилось, но катилось мимо моей воли. Нуждасику тоже, но и он молчал. А остальные раскрывали, не таясь, самые гадкие, отвратительные складки своего характера – просто выворачивались наизнанку. Пашка, оказывается, тот ещё тип – кровожадный, беспощадный, большой любитель чужой беды. Вот он подумал, как девушке домой без платья возвращаться? По барабану курносому сыну Виниту её проблемы. Коварный Олень с Жадным Сердцем – большие охотники до чужого добра. Причём, Гошка увидит, сгребёт, на загривок закинет и волочет, а Ногабыстрый ещё и ритуальный танец умудряется исполнить – скачет вокруг, ладошки потирает и припевает:
- Трофейчики, трофейчики, трофейчики….
Маленькому Брату театр блазнится:
- Как здорово! Как натурально удирали.
Тоже мне, Станиславский.
На канале рыбачков прихватили. Три мелких пацанёнка, таких же карасиков на удочки цепляли. С десяток штук уже поймали – весь улов в литровой банке плавает.
Увидали нас, раскрашенных, дар речи потеряли, глазёнками хлоп-хлоп.
- Откуда, стервецы?
- Из Чапаевки.
Коготь их в воду покидал – охолоньте. Олень удочки смотал – пригодятся. Жадное Сердце банку с рыбёшками прихватил:
- Сварим, и тара пригодится.
Дальше идём каналом. Долго идём. Без приключений. Мародёры скуксились – пора назад. Я им:
- Спрячьте трофеи – на обратном пути прихватим.

Тем с награбленным расстаться – нож в горло. Дело катилось к бунту, да шум отвлёк. Выглянули из кустов – там автострада, под ней труба бетонная проходит.
Прямо на глазах ондатра из воды прошмыгнула в дренаж. Ястребиный Коготь быстро сообразил – бегом через дорогу. Труба огромная – чуть голову пригнул и ходишь в ней, а мы рванули за ондатрой. Только она уже навстречу чешет – Пашки испугалась. А тут Маленький Брат её – как завизжит (в трубе-то представляете какой звук), назад рванулся, Серого с ног сбил. Оба упали. Крыса водяная по стенке мимо них и прямиком на Гошкино копьё.
За дорогой канал нырял в овраг, который тянулся до самой реки. Увельки, между прочим.

8

Убитая ондатра принесла Балуйчику «гранку» да ещё «ку» за мешочек, сшитый из её шкуры. Это дело рук деда Калмыка, у которого Гошкина семья квартировала. Твёрдое Сердце сложил в рыжий кошель трубки, акварели и привязал к поясу – теперь он вновь Великий Вождь. Под его мудрым руководством нам жилось сытно и спокойно. Дни протекали так. Придя из дома в лесной лагерь, мы первым делом преображались в краснокожих – раскрашивали лица, цепляли перья и вооружались. Потом шли в набег – крадучись пробирались в ближайшие сады. Объедались зеленью - огурцы уже на грядках пузырились, редиска подросла и кое-где виктория созрела. Шарились в садовых домиках, тянули всё, что плохо лежало - обзавелись кухонной утварью, матрасами, подушками и одеялами. Походный котелок забурлил похлёбкой над костром.
А меня не оставляла мысль переселиться в вигвам насовсем. Ну, или на время, чтобы дома озадачились – куда это я пропал? Сколько не уговаривал друзей – не соглашались. Храбрых команчей страшила ночёвка в лесу. Наконец, Твёрдое Сердце изрёк однажды:
- Хау, мой брат – я с тобой.
Для охраны прихватил из дому собачку – славного пёсика по кличке Моряк. Он умел и любил ездить с отцом на бачке мотоцикла.
В тот день мы сделали набег на околицу Чапаевки, где напали на пасущихся на лужайке гусей. Сначала те пытались сами нас атаковать, но очень быстро разобрались, что к чему, кто чем рискует, и ударились в бега. Одному не удалось удрать - сначала Гошкино копьё поранило ему лапу, потом Пашкина стрела сложила его крылья. Он сидел в траве, будто на гнезде, вертел головой, выгибая шею, и шипел на кровожадных команчей. Мы метали в него томагавки, целясь в голову.
Дорогу, за которой собственно и была Чапаевка, перешёл мужик и направился в нашу сторону. Гуся пришлось взять в плен, а нам с Пашкой Твёрдое Сердце приказал прикрыть отход племени в лес. Мы стали с Ястребиным Когтем плечом к плечу, да ещё храбрый Моряк с нами.
- Ну, иди сюда, собака! – кричал Пашка, размахивая томагавком над головой. – Я сдеру с тебя скальп и пришью к своим мокасинам.
Моряк тоже высказался на своём собачеем языке, что не против цапнуть незнакомца за лодыжку. Мужик в герои не рвался - грозил нам издали кулаком и скверно ругался. Потом добрался до поредевшего гусиного стада и погнал его домой. Мы с Пашкой с достоинством отступили, хотя Моряк был за преследование.
В лагерь добирались не спеша – представляли, что там сейчас творится. Когда пришли, гусак лишился не только живота, но и перьев с головой. Умелые Гошкины руки шарили по его нутру, извлекая на Божий свет вместе с кишками сердце, печень, почки и пупок. Кишки он выкинул, а остальное (выпотрошив пупок) сложил в котелок.
Костёр ярко горел, нажигая угли. Маленький Брат вернулись с Быстроногим Оленем от канала – принесли в мешке глину. Почивший гусак принарядился в неё и закопался в золу. (Пишу эти строки с сарказмом, чтобы заглушить в душе жалостливую струну, зазвеневшую вслед за метким броском Гошкиного копья). Над саркофагом гусака развели костерок поменьше и долго сидели вокруг, давясь слюной. Наконец, варварская пища была готова, и варвары с варварским аппетитом на неё набросились. Язык не поворачивается назвать команчами, этих пожирателей полусырого мяса, хоть и я был их в числе. Скажу, что с гордым видом отошёл – не поверите. И правильно, потому что пища хоть и была труднопережёвываемой, но ужасно вкусной. Набив животы, повалились отдыхать. И объевшийся Моряк с нами – не до кузнечиков пёсику стало с бабочками, не до белок и сорок.

Вечерело. Команчи прибрали поляну – собрали и закопали гусиные останки - сложили оружие и попрощались с нами. По дороге домой они искупаются в канале и смоют боевую раскраску. Нам с Твёрдым Сердцем предстоит Великий Подвиг – ночёвка в лесу.
Закипела похлёбка из гусиных потрохов - Гошка приправил её зеленью. Мы сидели у костра, скрестив ноги, и молчали. Последний солнечный луч скользнул по вершине лиственницы. Небо посерело. Прохлада вошла в лес, и спинам стало зябко.
- Поедим, пока светло, - предложил Великий Вождь.
Наконец темнота сузила поляну до нескольких метров у костра.
- Пора ложиться, - позвал Гошка.
Мы подкинули в огонь валежник и забрались под одеяла. Из вигвама был виден костёр. Моряк, куда-то запропастившийся, вдруг выпрыгнул на его свет, задрал свою собачью морду к небу и завыл. Да так жутко и тоскливо, что волосы на наших бестолковках встали дыбом. Мгновение, и мы у костра.
- Ты что, пёсик?
А он не унимается – наверное, что-то ужасное чует в темноте.
- Пошли домой, - предложил вождь.
- Пошли.
Идти ночным лесом было ещё страшней, чем сидеть у костра. Невидимый в темноте Моряк, то и дело попадал под ноги, визжал, вгоняя в пятки наши сердца.
Опушка. Навстречу, чуть оторвавшись от горизонта, поднималась огромная луна. Её-то нам и не хватало до полной жути. Ведь в полнолуние – давно известно – всякая нечисть вылазит и по земле шастает. В той стороне, где кладбище, будто зарево качается над горизонтом.
- Это фосфор из костей покойников, - Гошка пытается успокоить себя и меня, но лучше бы не говорил.
Лично я про мазарки совсем забыл. Теперь идём полем, вертим головы на все четыре стороны – едва с резьбы не слетают. Назад оглядываемся – не гонится за нами кто из леса? На кладбище озираемся – не скачут ли по полю жмурики? Болото слева – тот ещё подарок судьбы, нет-нет, да и завоет, простонет кто-то там. Жуть! А впереди луна – огромная, в полнеба, завораживающая, леденящая душу. Фу! Господи, не выдай, пронеси!
Одно лишь утешение – огни посёлка, всё ближе, ближе….
Пришли! Живые! Слава тебе…. Маниту!

9

Сестра пытала:
- Где ты днями шляешься? Куда пропадаешь?
Однажды обнаружила на шее несмытую краску.
- Это что – засос?
Ей бы только…. Потом, кажется, дозналась.
- Дошляешься, дошляешься, - вещала она. – Из магнитогорской тюрьмы два уголовника сбежали, по лесам скрываются - поймают и сожрут.
Подняла вверх указательный палец, чтоб подчеркнуть значимость последующего утверждения:
- Но перед тем задушат.
Будто незадушенным, мне что-то светило в зэковских желудках.

Эту новость не спешил выкладывать Великим Братьям, но она была не выдумкой сестры, и вскоре стала достоянием всех. И после этого круто изменилась наша лесная жизнь - команчи перетрусили. На тропе войны или сидя у костра всё чаще стали озираться и вздрагивали дружно от любого неожиданного звука.
Однажды – перед тем грозовые дожди несколько дней держали нас дома – пришли и застали в вигваме раззор. Исчезли припасы – лук, соль, картошка, огурцы. Пропал мешочек с трубками и красками. Остатки оружия обнаружили в потухшем костре. Вместо нашего имущества появилось чужое – пустые бутылки из-под водки и пива. На топчанах в вигваме кто-то ночевал и, возможно, постоялец (цы) ещё не съехал (ли) окончательно, а где-то бродит (ят) поблизости.
Будто в подтверждение этой мысли вслед за далёким раскатом грома совсем рядом, может, вон за тем кустом, вдруг раздалось:
- Бра – адяга судьбу пра-аклиная....
Ужас объял мужественных команчей. Не сговариваясь, мы сыпанули прочь, как будто неведомый враг уже схватил за волосы, содрал, а скальпированные воины сродни убитым – сраму не имеют. Я видел, как бежал Ястребиный Коготь – легко перемахнул сосновую ветвь, преградой выросшую на его пути. Ту же ветку, прыгнув, задел Быстроногий Олень. Она сначала выгнулась упруго, а потом врезала иголками в лицо набегающему Маленькому Брату. Тот ударился в слёзы, и его обиженно-испуганный рёв подгонял нас до самой опушки. Первым, однако, на ней оказался Твёрдое Сердце. Как - загадка природы. Может, улизнул пораньше, незамеченным, а может, дорогу знал покороче.
Вот в этом месте, по законам жанра, следует ставить точку повествованию. Погибло племя могучих команчей - потух костёр, захвачен вигвам. Те жалкие остатки, что спаслись позорным бегством, стыдно назвать Великими Братьями. Это мы понимали и понуро брели полем, а на околице молча, расстались.

10

Первая попытка удрать из дома и перебраться в лес с треском провалилась. Но появился опыт. Теперь я знал, что одному там делать нечего – нужны друзья. Да и с друзьями…. Вот бы нас с Гошкой беглые зеки в шалаше застукали - сожрали точно, как мы гуся, но прежде задушили.
Шалаш в лесу отпал, но у меня в запасе был вариант. За Горьким озером возле военного аэродрома таилась свалка. Там отслужившие свой век стояли самолёты, туда валили мусор из воинских складов, боксов, классов и лабораторий. Я говорю «таилась», потому что мало кто о ней знал. Она была в лесочке и огорожена«колючкой». Не охраняемая, правда, но явно не для всех. Мы там с отцом бывали – я по самолётам лазил, отец для хозяйства что-то приглядел. И там был дот….
Пошёл к друзьям, подбить на авантюру. Гошка выразил желание, Нуждасик с Пашей, а вот братья заупрямились – пока, говорят, магнитогорских беглых урок не поймают, дальше околицы ни шагу. Как трусов уговаривать? Да и надо ли?
Собрались, лица не красим, оружия нет – просто четверо мальчишек вышли за околицу и направили свои стопы на юг. Шли диким полем, задерживаясь лишь на клубничных полянах. Потом засеянным овсом с горохом - полакомились, и карманы стручками набили. Вышли на берег озера Горького - искупались, хотя вода и пасмурный денёк к тому не подбивали. С другой стороны, как не искупаться – такие километры отмахали, а озеро целебное. Вот и подлечились, мимоходом.
Лесок прошли – на опушке ограда из колючей проволоки.
- Стоп, ребята, здесь охраняемая зона.
И показал пример, нырнув под колючку, а дальше ползком да перебежками.
- Кого боимся-то? - пыхтит Нуждасик в спину.
- Тс-с-с, - я палец приложил к губам. – Вон видишь дот? Там пулемёт с солдатом – увидят, ка-ак шмальнут….

- Да пусть стреляет, - Пашка поднялся во весь рост и, не таясь, пошёл вперёд.
Не удалась отцова шутка – а я купился.
Когда-то грозные, «МИГи» увязли в густой траве – самим себе надгробьями. При виде их в моих друзьях вдруг жажда загорелась…. нет, ни открытий, скорее стяжательства. Пашка бросился к ближайшему «истребителю».
- Мой! Мой! – кричит, столбя своё единоличное право на мародёрство.
За ним и другие, словно сорвались с цепи. Тоже мне – крестоносцы в павшем Константинополе! Мне самолёты не нужны – я по ним уже налазился. Пошёл к бетонному строению с амбразурой, выяснить, чем же стращал меня отец. Наверное, это был дот – стены бетонные, а дверь стальная, и единственное окно (амбразура?) зарешечено. Но пулемёта не было – а были здесь диван и кресла, видавший виды столик и буржуйка с трубой в дыру бетонной крыши.
С первого взгляда не трудно догадаться, что нога человеческая давненько здесь не ступала. Так не вступить ли во владение? Нет Маленького Брата – тот быстро б окрестил сиё строение в Башню Тамерлана, иль замок короля Артура. И мне фантазия массу версий подсказала, но ясно было лишь одно – здесь что-то можно замутить.
Зову друзей:
- Идёмте, что-то покажу.
Да где там! Тёмные инстинкты властвовали ими до самой темноты - пока излазали все самолёты, убедились, что оружие и приборы с них сняты, пока нашли, что открутить себе, пока откручивали….
Я натаскал в блиндаж обломков бомботары и растопил буржуйку. Что может быть лучше огня – каминного, печного, пусть даже в маленьком стальном бочонке с трубой? Лежа на пыльном диване, подперев щёку, смотрел на его всполохи, изредка вставая, чтобы в очаг подкинуть. После бегства из леса от пьяного голоса, в моей душе вновь воцарились мир и покой, согласие с собой. Пусть друзья с ног сбились, рыская по свалке – Бог с ними! Они, дураки, ещё не подумали о том, что всё, что они сейчас найдут, открутят, отломают, оторвут – им на себе тащить придётся до дома много километров. Так и случилось….
Впрочем, тяготы дорожные им не исправили характеры – на следующий день пришли и вновь по самолётам разбрелись. Что ж мне теперь со скуки умирать здесь, лёжа на диване? Присоединился к изыскателям, нашёл медные трубки, притащил домой. Мысль туманная бродила – сделать индейское духовое ружьё. Но отец придумал им иное назначение – антенну к телевизору.
- Не возражаешь? – спросил.
Как возразить, если новая антенна уже над крышей? Да и телек с ней стал казать гораздо лучше. Нет, не возражаю.

11

Однажды набежавшая гроза загнала мародеров в дот. Я запалил буржуйку – ребята в креслах, на диване.
- Ну, как вам Цитадель? Здесь можно ночевать и никаких урок не бояться – дверь на запор, в окне решётка. Сюда можно на всё лето перебраться – в лесу грибы, вокруг поля с картошкой – не пропадём.
Ребята согласились.
Нуждасик:
- Нет, без оружия опасно. Стащи у отца ружьё.
На мой отказ:
- Давайте раздобудем автомат.
- Где ж его взять?
- Со склада утащим, или отнимем у часового.
- Он тебе отнимет. Шмальнёт в упор – ему медаль, тебе бушлат сосновый.
Ребята согласились.

Нуждасик:
- Нет, ну, со склада точно можно упереть – они ж его не охраняются днями.
Заспорили, а я задумался, чего они хотят - неужто вправду что-то воровать? Ведь приглашал их только ночевать, а получаются опять команчи – придумал я, а правили другие и превратили детей Природы в воров садовых. Откуда у людей такая тяга красть чужое? Отец мне говорил, что от монголов – за триста лет владычества испортили славян. Так уж пять сотен лет свободны – пора бы уж забыть чуждую нам страсть….
Пока размышлял, парни договорились на склад напасть. Я был против, но пошёл посмотреть, как у них это получится. За самолётной свалкой была взлётка – взлётная полоса аэродрома, потом стоянка летающих машин, штаб, столовая, казармы, дома офицерского состава и, наконец, склады. Подкрались. Лежим в кустах. Вот они, одноэтажные кирпичные строения без окон с мачтами громоотводов - выстроились, как легионы римлян. Ограждение из колючей проволоки, по углам вышки часовых. Не видно никого. Тишина, как перед боем - лишь цикады заливаются в траве, да кукушка из соседней рощи кому-то срок считает.
- Пойду, - решился Пашка. – Прикинусь грибником.
Попетляв для виду меж берёз, добрался до «колючки». Повертел головой по сторонам и протиснул гибкое тело меж ржавых жал. Тут же на ближайшей вышке показалась солдатская пилотка. Лица не видно – то ли часовой был малорослым, то ли сидел на чём, и лень было вставать.
- Стой! Стрелять буду!
Пашка вздрогнул и замер в позе неандертальца – руки у земли. Вертит башкой, шарит взглядом по траве – никак понять не может, откуда голос.
- Дяденька, - скуксился. – Я за грибами. Смотрите, вон какие подберёзовики стоят!
Пилотка:
- Сейчас шмальну из автомата – грибов будут полные штаны. А ну, брысь!
Пашка вылез из охранной зоны, к нам идёт и вертит головой – пытается понять, откуда голос. Решил, что напоролся на секрет - есть такая форма охранения, когда на каску веточки цепляют, на плечи плащ зелёный. Лежит боец в траве - попробуй, усмотри.
Когда мы разъяснили, Пашка кулаком вышке погрозил. Рядом с пилоткой дуло автомата показалось, и мы задали стрекача.

12

Однако горький опыт воров не образумил.
- Продовольственные склады так не охраняют, - убеждал Гошка, - и вещевые тоже. Подкрадёмся, заберёмся – фляжек натырим, ремней с пилотками украдём, тушенки и сгущёнки.
Два дня бродили по гарнизону, высматривая, где чего бы стащить. Никто нас не задерживал, не прогонял – думали, наверное, что мы из семей военнослужащих и здесь в их домах живём. На третий добрались до свинофермы – была такая в лесочке за складами. Солдаты из неё навоз на тачках возят, туда корма – обратно мясо для столовой. Короче, подсобное хозяйство военного аэродрома. Поодаль притулился склад – длиннющий, с огромными воротами для больших машин. Висит замок и нет охраны. Как не глазели в щели - что там хранится, не смогли определить. Запора не сломать, доски не отодрать. А если приподнять?
Заметил я, что подворотня – огромная доска пятидесятка – зажата направляющими на столбах, но створ воротных не касается. Если поднять один конец, из направляющих освободить, то можно отодвинуть и пролезть.
Так и сделали – нашли рычаг, упором шлакоблок, повисли на одном конце, другой из направляющих подворотню выжал. Чуть отодвинули – образовалась щель, в которую мальчишке пару пустяков пролезть.

Царство полумрака. В углу стоит электрическая зернодробилка, а этого зерна посреди склада целая гора. Я взял в ладонь – колосья пшеницы, ячменя, горох – всё ясно: кормосмесь. Мальчишки смотрят, что с зернодробилки снять.
- Э, кончайте, парни – что хрюшки будут жрать?
Опять облом! Вернулись в Цитадель, а нас там уже ждут – прапор с повязкой на руке и кобурою на боку, боец с автоматом.
- Вы что тут прячете, паршивцы? А ну-ка, руки в гору и шагом марш вперёд.
Идём. О, Господи! Неуловимые команчи в плену - теперь начнутся разбирательства. Впрочем, что нам можно предъявить? Поличных доказательств нет. За «колючку» забрались? Так свалка – территория не охраняемая. Если в ментовку не сдадут, то отбрехаемся. Фамилии наврём и адреса – зачем родителей грузить, ведь это наши личные дела.
Допрашивал дежурный капитан:
- Фамилии? Откуда? Где живёте? Увельские? А здесь, что шляетесь? А ну-ка, Федорчук, им тряпки в зубы, воду в ведре, и коридор чтоб чистотой блистал.
До вечера мы мыли штаб. Когда уже стемнело, нас прапор Федорчук, посадив в дежурный «бобик», отвёз на КПП.
- Вон там ваша Увелка, - махнул на дорогу, теряющуюся за границей света фонаря. – Топайте, а после дождичка снова приходите, грязь с пола отмывать.
Я попросил:
- Ну, что вам стоит – довезете. Мы ночью можем заблудиться.
Прапор:
- Могу пинка для ускорения дать.

13

Дошли, конечно, но какими муками – голодные, продрогшие, усталые. Поклялись отомстить. Да только дальше клятвы дело не пошло – не могу ребят в набег уговорить.
- Есть план, Антоха? Говори. Что толку ноги бить – в такую даль шататься? А Цитадель – ловушка для лохов. Или тебе понравилось у летунов поломойкою работать?
Потом Гошка предложил:
- Давайте хоть зерна потырим.
Три раза съездили удачно. Причём на четверых у нас всего лишь три велосипеда. Я Гошку на рамку посажу, на багажник полмешка ворованных кормов и кручу. Балуевский мешок Пашка везёт.
Отец:
- Откуда корм?
Я соврал:
- У элеватора на свалке нагребли.
Отец в ладонь взял, посмотрел:
- Да, такое и не жалко выкинуть.
Но курам только подавай.
Четвёртый наш набег был неудачным. Сначала, как обычно – доску отодвинули, залезли, нагребли, навьючились и в путь. Навстречу на телеге, запряжённую лошадкой, два бойца везут в свинарник свеженакошенной травы.
- Стоять, орлы! Что везём? Ага, воришки. Попались, сволочи!
Мешки наши отняли и велосипеды тоже на телегу покидали. Поехали. Следом мы бредём:
- Отдайте, парни, не борзейте – нам дома попадёт.
А они:
- Ну, может, отдадим – надо поработать.
Заставили возить тачкою навоз – свинячий, вонючий. Блин! У меня после этого (одежду постирал, обувь помыл) несколько дней руки пахли. Садимся обедать, а сестра:
- Чем воняет?

И зырк на меня:
- Руки мыл?
У неё на глазах руки с мылом вымыл, показал, а за ужином опять:
- Чем это пахнет? Руки мыл?
Ладно, навоз мы из свинарника вывезли, а эти говорят:
- Травы хрюшкам задайте.
Разнесли зелёнку по клетушкам.
- Ладно, - говорят служивые, - велики вам отдадим, если покажите, как зерно крали.
Мы показали.
- Доску назад.
Ох, и попыхтели мы. Ни в какую она, собака, на место заползать не хочет.
- Откройте, - говорим, - ворота – никак она в паз не попадает.
- А вытаскивали вы её с открытыми воротами? То-то….
Потом сжалились – замок открыли, створы сдвинули. Ну, мы доску засунули на место.
- Всё? – спрашиваем.
Только вернули нам велосипеды, подъезжает Федорчук на мотоцикле.
- Ба! Знакомые лица. Опять попались! Теперь с чем?
Узнав, решил:
- Пора мне познакомиться с вашими родителями. Поехали!
Под конвоем направились в Увелку – мы педали крутим, прапор на мотоцикле тарахтит. На первом перекрёстке у больницы Пашка с Нуждасиком, наверное, сговорившись, в разные стороны рванули, кинув нас. Конвойный не переживает:
- Вам не удрать.
Действительно, куда я с Гошкою на рамке?
- Что делать, - спрашиваю, - друг? Может, прыгнешь да через забор – там в чьём-нибудь саду схоронишься.
- Вези меня домой, а сам удрать попробуй.
- Хорошо подумал?
- Меня ведь некому наказывать – тебе же попадёт.
Отец мой тоже за ремень ещё не брался, но, Боже мой, как стыдно перед ним воришкою предстать. То-то будет поводов сестре меня шпынять.
Подъехали к Гошкиному дому. Вышел дед Калмык.
- Ваш пострел?
- А что?
- На воровстве попался - в милицию отдать иль меж собой договоримся?
- Подумаю, - дед не спешил с ответом.
- Этот чей? – прапор на меня кивнул.
- Соседский.
- Ну, думайте. Я ещё вернусь.
И мне:
- Поехали.
Ещё крутя педали к Гошкиному дому, заметил широко распахнутую калитку Печоркиных ворот. Там жил «Уральский парень Вася» с Варварою своей – огромный бородатый и очень сильный мужик. Трезвый – смирнее не бывает, но лишь напьётся – берегись народ. Жена Варвара прячется к соседям, а Вася дома пьёт иль, выйдя, колобродит:
- Я уральский парень Вася. Ты уважаешь трудовой народ?
Попробуй возразить – пьянчуга так кулаком приложится, что в пору хоронить.
Итак, открытая калитка – моё спасение. Васёк, наверное, пьян, жена в бегах. Да будет с ними Бог! Мне б в ворота проскочить, калитку завалить – пусть постучится прапор. Быть может, Васёк ему откроет….

Подъехали. Я прямиком, не прыгая с седла, рулю в ворота. Потом калитку завалил, свой велик за Васин, тут же во дворе стоявший, задвинул – чтоб если вдруг чего, не мой схватили. Бегом в огород, по тележке, приваленной к стене, на пологую крышу сарая взобрался, лёг и замер - жду продолжения событий. Прапор стучит в ворота, требует, чтобы открыли. Вася босой, расхристанный – ну, видно, что хмельной – выходит на крыльцо, прислушивается, к воротам не спешит. Конвойный наш к соседям, но и там завалены запоры – с Васей шутки плохи, когда он пьян. Потыкавшись туда-сюда, прапор вернулся к мотоциклу.
Вася отворил калитку:
- Служивый, слышь, ты не к жене моей приехал?
Прапор оглянулся:
- И к ней, и к вам. Тут паренёк в ворота въехал. Ваш сын? Есть разговор о нём.
У Печоркиных не было детей.
- К Варваре? Заходи – она уж стол накрыла, ждёт тебя.
Прапор, оставив мотоцикл, пошёл к воротам. Потом, будто узрев что-то во взгляде мужика, повернул назад:
- Нет, лучше в другой раз.
- Стой, сволочь, гад, прелюбодей! – Вася вдогонку. – Сейчас я посчитаюся с тобою!
Прапор мотоцикл с толкача завёл, прыгнул в седло, дал по газам и голову пригнул. И вовремя – огромная колода, на которой колют дрова, над нею пролетела. Вася во хмелю и не такие откалывать мог номера.

14

Наверное, неделю с тревогой ждали развития событий, но прапора всё нет – мы осмелели.
- Вот сволочи, хотели наши велики себе забрать.
- А прапор, тот ещё козёл - проклятый шантажист. Жаль Вася не убил его колодой.
- Нет, надо отомстить – нельзя им с рук спускать.
- Что мыслишь, предлагай – обсудим.
Пашка предложил:
- Давайте угоним у них лошадь.
Два дня лежали, хоронясь, у свинофермы - на третий повезло. У привязи оставив запряженного конька, солдаты подались на чьё-то поле – картошку воровать. Прапора-то не было.
- И никого нет, на ферме пусто, - докладывал Пашка, воротясь из разведки.
- Ну, что? – мы переглянулись. - Вперёд?
Отвязали лошадь – она безропотно, повинуясь вожжам, потянула за собой телегу.
Гошка:
- А может, поросёночка прихватим? Потом зажарим.
Я с видом знатока на облучок уселся:
- Мало шума? Погонь и перестрелок не хватает? Ну, покричи – сейчас сбегутся.
Въехали в лес.
- Куда ты правишь?
- Ну, не в Увелку же.
Лесной дорогой добрались до Половинки.
- Что дальше?
- Видите коней? Сейчас лошадку туда направим, телегу бросим здесь.
Распрягли ворованную лошадь, отпустили в поле к коням колхозным – те заржали.
- Сейчас отлупят!
- Не догонят – стреножены они.
Но гривастые и не хотели драться – обнюхались и снова мордами в траву. А тот, что с поросячьей фермы, давай скакать по полю - и взбрыкивал, и на дыбы вставал, и ржал, и ржал, и ржал….

Довольные, что отомстили обидчикам и радость подарили подневольному коню, пошлёпали домой кружным путём – далеко обходя леса с запрятанным в них аэродромом.

15

Наверное, то, что делали мы до сих пор, было поисками темы – она появилась лишь теперь. Ещё когда мы топали асфальтом от Половинки в сторону Южноуральска, Вовка Нуждин сказал:
- Я тоже кое-что придумал.
И поведал. Нам его план коварный весьма пришёлся по душе, и мы его решили в ближайшие же дни осуществить.
Озеро Горькое имеет идеально круглую форму, но весьма разнообразный ландшафт. Его западный берег очень топкий и весь зарос камышами. В них охотники делают скрадки - уток осенью на Горьком видимо-невидимо: тоже прилетают подлечиться перед дорогой дальней на юг. С севера на берег наступает лес – здесь в жаркий полдень отдыхает общественное стадо. И в озере коровки любят искупаться, и в грязи лечебной не дуры поваляться. Восточный с южным берега – отличный пляж. Вода здесь чистая, дно плотное, а побережье – сплошной песок. Под солнцем так, бывает, накаляется, что босым не пройдёшь. Восточный берег наш – отсюда до Увелки километра четыре-три, не больше. Здесь в жаркий полдень выходного дня народу столько собирается, что кажется, посёлок пуст. А южный примыкает к воинской части, там «летуны» обосновались капитально – сделали мостики, туалет. Уборную недоброжелатели потом сожгли, после драки с солдатами на танцах, но мостики не тронули – они ведь всем были по душе. Когда здесь не было вояк, народ сюда стремился – понырять, в песочке загорать и, побранившись, нехотя уйти, когда солдаты приезжали. Им военврачи рекомендовали купаться дважды в день в воде целебной. Перед обедом и после ужина автофургоны привозили сотни две солдат. Пока они снимали обмундирование, командиры разбирались с гражданским населением, выдворяя лишних с ведомственного пляжа. Попадались несогласные уйти. Тогда подавалась команда: «В воду!», и стриженные молодцы прямо по скатёркам-самобранкам, прыгая через тела, неслись к прохладе. На все охи, ахи, визги, писки обывателей, командиры лишь руками разводили – вас предупреждали.
Вот этот пляж солдатский стал местом нашей мести.
Наш славный пиротехник Нуждин Вовка сделал бомбу – карбид, опилки, вода и шарик надувной. Как там срабатывал взрыватель, осталось тайной для меня. Да Бог с ним! Куда интересней был арантураж. Мы нагребли из песка могильный холм, поставили пирамидку со звездой, венки положили. Эти реквизиты притащили с кладбища. Точнее с его свалки – есть такая, куда сваливают мусор, отслужившие кресты, венки и прочие реликты.
Заранее всё приготовив, подъехали с утра пораньше и возвели могилу «Таме-Тунга», под пирамидкою запрятав бомбу. Уехали домой, чтоб не мозолить глаз и не попасть под подозрение. Вернулись ближе к первому солдатскому купанию. Народу уж полно. Мы расположились ближе к ведомственному пляжу. Видим – стоит нетронутой могилка. Люди подходят, смотрят и отходят – всем ясно: чья-то шутка для солдат.
Вот и защитники страны, сто метров пробежаться не хотят – пылят в машинах. Солдаты раздеваются, командиры смотрят пляж. Заминка у могилы «Таме-Тунга» - пытаются понять, что за хренотень. Решаются убрать.
Но только пирамидку повалили - следом взрыв. Фонтан песка взметнулся вверх, а бравые вояки пали ниц, так тренировано, как по команде «Воздух!».
Тут Пашка на ноги вскочил:
- Смотрите-ка, ну, герои!
И:
- Ха-ха-ха-ха…!
За ним весь пляж гогочет, даже те, кто не видал причины.

Немытых увезли, приехали сапёры, миноискателем обшарили всё побережье. А штатские на пляже ржали и шутками служивых доставали.
С той поры могильный холм на южном побережье стал появляться часто - понравилась затея: народу только дай. Хотели, видимо, солдат от мостиков отвадить, но те приняли меры. Перед купанием пляж тщательно осматривался – всё подозрительное проверялось, убиралось. А штатских гнали прочь.

16

- Им надо пляж совсем испортить, - Гошка предложил.
Его затея была проста, хотя трудновыполнима. Он хотел общественное стадо перегнать с северного побережья на южное.
- Они там пору часиков потопчутся, и всё – кранты песку: загадят так, что мало не покажется.
Ему возразили:
- Но ведь и нам тогда там не купаться.
Гошка мрачно:
- Мне надо Паше отомстить.
Пашей звали общественного пастуха. И это та ещё была история. Он как-то Гошку пригласил подпаском – мальчишка за неделю так ухромался, что слёг. Когда поправился, притопал к пастуху:
- Пасти больше не буду. Дай мне расчёт за ту неделю.
Паша:
- Расчёт по осени.
- Ну, дай свои – мои потом себе возьмёшь.
- А если брошу я пасти, думаешь, мне что-нибудь дадут? Догонят да поддадут – по шее. Иди, паси или прощай – дезертирам заработная плата не положена.
Гошка затаил обиду.
Была и у меня причина не любить пастуха. У него была шотландская овчарка по кличке Белый. Она разумно пасла коров, набегавшись за день, без привязи лежала во дворе иль у ворот и никого не трогала. Зимой сидела на цепи и, видимо, поэтому зверела.
Толкались как-то с горки снеговой, и Моряк меж нас крутился – лаял, за полу хватал и стаскивал вниз ребят, вместе со мной защищая вершину. Не та собачка, что в лесу была, другая, старше – много лет у нас жила. Вдруг подлетает Белый и на Моряка. Они сцепились, но силы явно не равны. Мальчишки побежали за Пашей-пастухом, я кинулся на помощь – схватил за хвост овчарку, потащил, чтобы мой пёсик убежал. Белый на меня – порвал шубейку, прокусил через варежку ладонь, и всё пытался в лицо вцепиться. И вцепился, если бы не Моряк – он не убежал, а бросился меня спасать.
Когда я принёс его на руках, он был ещё живой. Отец перевязал ему разорванное горло, оставил в доме. К утру песик околел.
- Дай мне ружьё, - сказал отцу.
- Собака не причём.
Отец взял мою порванную шубку, к Паше домой пошёл.
- Что будем делать, сосед?
- А я причём? Собака, сука, сорвалась с цепи - с неё весь спрос.
- Значит, платить, иль зашивать не собираешься? А ну-ка подойди – скажу на ухо кое-что.
Отец шептаться с ним не собирался, а двинул в скулу. Паша вперёд спиною двор пересёк, упал у будки – Белый ему рыло облизал. С тех пор соседи не здороваются.
Зиму всю Паша грозил:
– В милицию пойду, собакой затравлю….
Весной приплёлся:
- Егор Кузьмич, что в стадо будешь отправлять? Мне надо записать.
А я за Моряка не прочь с ним поквитаться – ведь Белый околел.

В это лето у Паши в подпасках был татарчонок Рафа. Он жил у пастуха, вечерами играл с нами в футбол, у костра покуривал. Говорил, что учится в техникуме, а к Паше пристроился на лето, подкалымить.
- Платит иль ты за хавчик?
- Сказал, что осенью расчёт.
- Обманет. Ты не первый.
- Я мстительный – могу и дом спалить.
- Ну-ну….
Гошка подговорил Рафу нам помочь. Надо только Пашу подпоить, предлог придумать – спиртное мы достали. Рафа придумал. Когда поставили стадо на полуденный отдых, он бутылку самогона достаёт:
- Вчера у ребят в карты выиграл.
- Так ты же мусульманин – тебе нельзя.
- Не пью, а угостить хотел.
Пастух бутылку цапнул:
- Давай. Спасибо. Оприходую. Вот только дояры разъедутся.
Паша в питие меры не знал – бутылки не допив, упал. И Рафа нас позвал. Мы в кустах таились с самодельными кнутами. Конечно, не пастушьи, не плетёные из сыромятной кожи, но щёлкать и они могли, чтобы поднять коров в негаданный круиз.
- Арра! Гей! Гей! Гей!
Стадо поднялось, тронулось и потекло вдоль берега. Сзади Гошка с Вовкой подгоняют, мы с Пашкой сбоку, чтоб не разбежались, а впереди Рафа с кнутом пастушьим на плече и в дудку дует – вылитый Утёсов. За час мы обогнули берег, пришли на пляж. Народ от нас. Коровы катаются в песке, козы на мостиках бодаются.
Пашка потешается:
- На первый-второй р-рассчитайсь! Равняйсь! Отставить! Равняйсь! Смирно! На месте шагом марш! Песню запе-вай! Не плач, девчо-онка, пройдут дожди….
Солдат на пляже не было. Возмущались штатские.
- Вы что творите? Гоните прочь.
- Да они сами. И лучше их не злить, а то на вас пойдут.
Часа три парнокопытные загорали на солдатском пляже. Оставив несмываемые следы, тронулись в обратный путь. Вернулись в лес, к спящему пастуху. За ним на следующий день приехали, пихнули в «бобик» привезли на пляж.
- Это что?
- Не знаю.
- «Блины» коровьи, а вот тут «бобы» овечьи. Откуда?
Паша плечами пожимал:
- Не знаю.
- Не знаешь? Вот тебе ведро, лопата – убирай.
Ослушаться он не посмел – до вечера корпел. Вечером Рафу пытал, но тот плечами пожимал – не знаю мол, стадо до вечера в лесочке загорало: он приглядывал. И все дела. Назавтра только парнокопытные на отдых пришли, за Пашей «бобик» прикатил – пожалуйте на санитарные работы. Хотел пастух подмениться:
- Подпаска вам отдам – он молод, прыток….
Военные:
- А как же воспитательный процесс? Наука впредь.
И так шесть дней. Жалился потом любитель самогона – столько он песка перетаскал, сколь за всю жизнь до этого не поднимал.

17

Что за чушь, Вы скажите, нашли себе забаву – с защитниками Родины так поступать. А я не собираюсь убеждать, что мы наказывали зло. И не хотели вербоваться на службу к дьяволу. Мы мстили? Да нет, скорее мы играли в неуловимых мстителей – и это была наша жизнь. Ну, как не вспомнить без улыбки мой план. Хотя тогда нам было не до смеха.

На мысль натолкнул манекен из магазина – отслуживший свой срок и никому не нужный, стоял в углу двора Увельского сельпо. Мы его выменяли за пачку сигарет у грузчика тамошнего. Укутали в мешок и притащили в лес. На свалке самолётной подыскали одеяние – пилотку, гимнастёрку, бриджи, сапоги. Готов солдатик. Мы его назвали «Бровкин».
В те времена на полпути к озеру Горькому стоял маяк. Ну, может, не маяк. Кто-то говорил, что это геодезический знак на самой высокой точке окрестности, кто – каланча пожарная для лесников. Короче, стояло странное сооружение в виде Эйфелевой башни, ну, может быть, чуток пониже. Там была лестница внутри, чтобы наверх забираться. И не одна, а каждому звену (иль этажу?) своя. Наверху площадка, в её центре – столик. Нет, ещё выше был шпиль, но туда уж точно никто и никогда не забирался. А до площадки добирались, кто не боялся высоты.
С годами это дровяное сооружение пришло в ветхость. Чтобы отбить у смельчаков охоту голову сломать, лестницы убрали. Однажды, поспорив, с Пашкой наперегонки мы забрались по бревнам внешнего периметра до смотровой площадки. Причём Ястребиный Коготь отстал, а ведь он гимнаст. Но чтобы я не хвастался победой, признался – не сил ему недоставало, а храбрости. Он лез потому, что впереди взбирался я. А с брёвен сыпалась труха, и втихаря они постанывали под нами.
На эту каланчу надо было Бровкина поднять. Привязали его к Пашкиной спине, и он полез наверх. Я следом, для страховки. Впрочем, на одно бревно мы опасались вместе залезать - карабкались по перекрещивающимся звеньям. Тяжело. Пашка весь пунцовый – пыхтит и лезет, отдохнёт и дальше. Пока мне легче. Но мне предстоит самый опасный трюк – на шпиль взобраться.
Вот мы на площадке. Мальчишки внизу, как букарашки. Посёлок виден весь из края в край и все леса до горизонта. Как там у поэта? «Стою на вершине, Кавказ подо мной….
Пашка сипит:
- Хватит трепаться – отвяжи.
Я снял с его спины солдата Бровкина.
- Не трусишь?
- Есть варианты? Может быть, на столик встанешь ты, я тебе на плечи….
Пашка головою покачал. Я плюнул на ладони и полез на шпиль – там стропила с мою руку толщиной. Ну, может быть, чуть-чуть потолще…. И все с гнильцой. Сейчас подломится какая – и всё, кранты. Парить буду, как птица в небесах. Как там в песне про Орлёнка:
- Не хочется думать о смерти, ребята, в пятнадцать мальчишеских лет….
Пашка философски:
- Дурак ты, а не орлёнок.
Всё! Я на шпиле. Выше только облака. Сюда, как мне известно, ещё никто и никогда не забирался. Спущусь на землю – будет слава, убьюсь – признают дураком. Верёвку из-за пазухи достал и Пашке кончик вниз спустил. Он Бровкину его на шею намотал. Понятен стал коварный план? Я вверх тяну, Пашка снизу помогает - на стол взобрался. Всё – Бровкин в петле висит, качаясь. Второй конец я закрепил, спустился на площадку.
Пашка подмигнул:
- Небось, ручоночки трясутся?
- Нормалёк. А эти гаврики внизу, смотри-ка, загорают.
Пашка предложил:
- Давай помочимся на них – соврём, что Божья благодать.
Снизу донеслось:
- Эй, вы чё там, прохудились?
И мы спустились.

На следующий день у маяка столпотворение. Впрочем, заметили удавленика ещё вчера, но пока сообщили, то, да сё…. Смельчаков забраться не нашлось. И вот с утра милиция, пожарные, зеваки…. Впрочем, огнетушители приехали зазря – их лестницы только до второго звена хватало, на каланче таких двенадцать.
Какой-то пьяный шалопай в герои рвался:
- Залезу за пузырь.
Мильтоны его сначала от вышки отгоняли, а потом с собой забрали – вернулись без него, с биноклем.
- Кажись, вояка.
Послали за военными. Те тоже вокруг вышки походили, в бинокли посмотрели, поехали считаться. Вернулись:
- Все на месте.
Так день прошёл. Всю ночь у маяка стояла милицейская машина. Лишь утро осветило крыши, народ из посёлка валит – слух прошёл, что удавленика снимут вертолётом. Ну, как бывает в фильмах – машина зависает, по трапу спускается герой…. У маяка все в сборе – милиция, командование аэродрома, пожарные зачем-то. Ждут вертолёт. Он появился, сел неподалёку. Посовещавшись с руководством, вертолётчики вновь подняли машину в воздух, сделав круг, над вышкою зависли. Ниже, ниже…. От винта по травам побежали волны. Срывает кепки, треплет волосы и уши заложило.
Вдруг шпиль сложился, рухнул на площадку вместе с Бровкиным. Бревно, откуда-то сорвавшись, кувыркаясь, полетело вниз. Народ шарахнулся от маяка. А у меня сердце защемило – чёрт, мог бы так и я!
Подполковник авиации бегом к «УАЗику» и в говорилку:
- Тра-та-та-та…. вашу мать! К ядреней фене улетайте!
Вертолёт, чуть приподнявшись, взял курс на аэродром.
День закончился в бесплодных разговорах. Народ судачит – кому-то надо лезть. Но начальство всё решило по-другому. Наутро подогнали трактор – огромнейший бульдозер из карьера. Основание маяка опутал стальной трос. Зевак оттеснили на безопасное расстояние. Трос натянулся – маяк охнул, подломился и рухнул, взметнув облако пыли и пепла. Нет, то был не пепел – труха древесная, кружась, накрыла всю ближайшую окрестность. Прощай достопримечательность Увелки, свидетель моей отваги глупой!
Когда из-под обломков Бровкина достали, народ за животы схватился:
- Ну, лиходеи! Ну, забавники!
Майор милиции в сердцах фуражку натянул на брови:
- Гад буду, если не дознаюсь. Вот тогда попляшут у меня.
Нам его клятва не понравилась.
- Линять надо, - сказал Нужда.
И Пашка согласился:
- А я сегодня ж к тётке в Златоуст уеду.
Гошке некуда линять. И мне придётся за компанию страдать, трястись от страха в ожидании ареста.

18

Но жизнь – непредсказуемая штука.
Дома отец:
- Поедем к деду сенокосить.
Кинул в мешки (они специально из брезента сшиты и крепились по бокам у заднего сиденья мотоцикла) сети, лодку надувную, и мы поехали в деревню. Петровка вся жила последним происшествием. Механизатор чинил свой трактор, и то ли где искра случайно проскочила, то ли чиркнул спичкой неудачно, прикуривая – вдруг вспыхнула на нём пропитанная ГСМ одежда.
Дед Егор Иванович:

- Огненным столбом носился. Его б догнать, сбить с ног, землёю забросать. Да где там – не смогли. Сам упал. Когда в больницу повезли, ещё дышал, а там скончался.
Ночью приснился сон. Иду я по Петровке – пусто, тихо и потому тревожно. Вдруг из-за угла Человек Огня (весь из огня – руки, ноги, голова) орёт:
- Ага, попался!
Я через улицу стремглав, на лавочку запрыгнул, махнул через плетень. Он следом, и за ним занялся пламенем плетень. Подумал, этак он село спалит, и припустил до озера. По мостику промчался, на котором бабушка половики стирает, и в воду сиганул.
Утром отец:
- Горазд же ты пинаться. Что сон дурной?
- Ещё какой! – и рассказал.
Погода скуксилась – утреннее небо из края в край забито дождевыми облаками.
- Ой, как не вовремя, - заохал дед, но сел на Тарпоган (мотовелосипед) указывать дорогу.
Приехали. Пока отец лодку надувал и сети ставил, я выкосил кружок, дед нарубил жердей – из свежих и пахучих трав мы сделали шалаш. Егор Иванович развёл костёр, поставил рогатульки, повесил котелок, шурпу (похлёбка из картошки с салом) варить. Мы взялись за литовки. Косить траву отец меня учил давно. Я когда ещё маленьким был, в руках литовку удержать не в силах, ходил по ряду за отцом – смотрел, как косит он. Мне чудились картины битвы: отец – былинный богатырь, литовка – меч, а травы – полчища монголов. Отец переиначил всё по своему – расхвастал мужикам:
- За мною ходит по пятам, силёнок нет, но голова работает – всю технику отцову перенял. Теперь попробуй, угонись за ним.
И сейчас мы шли с ним шаг в шаг – только что литовка у меня в руках поменьше и ряд получается поуже. Не заметили, как полдень подоспел, и кашевар зовёт к обеду.
Поев, отец прилёг:
- Хорошо косить – не жарко.
Дед:
- Да кабы дож-то не пошёл.
И накликал. Пошёл – мелкий, нудный, частый. Шуршит в листве, шуршит в траве, будто змея к лягушке подбирается.
- Грибной, - отец залез в шалаш. – Сынок, айда-ка прикемарим пару часиков - глядишь, пройдёт.
Но не прошёл. Затушил костёр. Испортил настроение деду.
- Надо сворачиваться.
Отец, поспавший два часа, поднялся бодрым:
- Косить-то хорошо.
- Ага, испортите покос. А друг зарядит на неделю?
И батя сдался:
- Ну ладно, мокрым в шалаше ночёвка – тоже не курорт. Езжай, Егор Иваныч – сети сниму, и мы тебя догоним. А ты, сын, залезай в шалаш – успеешь по дороге взмокнуть.
Вдыхая ароматы скошенной травы, прислушиваясь к шёпоту дождя, я думал – как здорово, однако, жить в лесу. Нет ни страха, ни сомнений – а почему? Да потому что рядом отец. А я-то убежать хотел из дома.
В дождь, говорят, хорошо спится. И не заметил, как уснул. Но, кажется, лишь на мгновение, потому что слышу вдруг шаги - нет, не шаги, а ритмичные потрескивание, попшикивание приближаются. Ещё не вижу, но знаю – сюда идёт Человек Огня. О, Господи! Что предпринять? Сорваться и бежать иль затаиться в ворохе травы. Может, закричать – отец не далеко, услышит.
Голос отца:
- Сын, спишь? Вставай – поехали.
Так спал я или нет? И этот Огненный Мужик – он что, всю жизнь будет меня преследовать?

Два дня пережидали непогоду, потом вернулись в лес – косили, сгребали подсохшую траву, копнили, стаскивали копна в стог. Под копёшку сена протолкнём две жерди, нам с дедом по концу, а два отцу – вот так и тащим. Спилили огромную берёзу, на неё поставили зарод.
Егор Иваныч:
- На осень прошлогодней хватит, но только ляжет снег, подгоним трактор – и айда, пошёл.
Спали в шалаше. Дед с поля привёз полыни, настелил – и аромат, и комары носа не суют. Ели уху, шурпу, грибами приправляли суп. Пока мы упираемся, дед домой смотается – курятины варёной привезёт. Крышку с кастрюли снимет, сунет мне под нос:
- Бабка гостинец выслала – переживает: как там внучок.
А в кастрюли блинчики в меду. И кринку молока дед не забыл. Моя любимая еда!
Отец посмеивался:
- Смотри не лопни – такого аппетита дома не являл.
Дед уважительно:
- Работником растёт.
Отец:
- Агарковская кровь.
- Ну-ну….
Отстрадовали. Отец хотел домой уехать в тот же день, но дед вцепился:
- Обижаешь, зять. Бабка тут жарит, варит, парит…. Стол накроем, соседей позовём.
Отец:
- Ладно, только без соседей. А то, как загуляем, и завтра не уедем.
Дед:
- В чём тут грех?
Отец усмехнулся – наверное, подумал: вот Шилкина порода.
Поели, выпили, запели. Я заскучал. Отец, наверное, тоже. Зовёт:
- Пойдём, искупнёмся.
Вышли со двора.
- Петровка. Здесь же молодость моя прошла.
Спустились к озеру, поплавали.
Отец, одеваясь, рассказал:
- Как-то с приятелем поплыли поохотиться на уток. На середине лодка кверху дном. Ружья утопили, самим бы не уйти на дно – за плоскодонку держимся, орём. Да разве кто услышит? Кому-то надо плыть. Я скинул сапоги – держись, друган. До берега добрался, нашёл другую лодку и спас приятеля.
- А ружья так на дне остались?
- Да проржавели уж давно. Вот сапоги б достать – резиновые, им ни чёрта не будет.
Берегом прошлись, поднялись переулком.
- Смотри, вот дом брата Фёдора.
Я вывеску прочёл:
- Да тут же «Почта».
Это теперь. А раньше Фёдор жил с семьёй. Все померли, а дом продали государству.
Остановились у покосившегося, заброшенного строения.
- Когда-то кузня здесь была – горн горел, звенела наковальня. До войны Трофим Пересыпкин работал молотобойцем. Помнишь? Да мы ж были у него. Живёт на берегу озера, один, за Каштаком. Геройски воевал – Героя дали. А теперь блажит – хотя, наверное, контузия.
К церкви подошли.
- На колокольню лазил?
- Не, Сашка Саблин лазил – я внизу стоял.
- Залезем?
- В окно что ли?

- Боишься?
Это я-то? Покоритель шпиля маяка?
В отце, наверное, пацанство разбудилось – по выщерблинам кирпича полез к дыре в решётке окна. Я, понятно, следом. Протиснулись вовнутрь. Оказались на внутреннем балконе.
- Это клирос, - пояснил отец. – Здесь хор церковный пел во время службы.
Прошли на винтовую лестницу, ведущую на колокольню. Она крута, загажена помётом, и в пустые окна вылетают голуби. Поднялись до звонарни. Здесь колокола нет, а вот обзор на много километров.
- Вон там, - пояснял отец, - за каштакскими лесами большое озеро Бутаж. Вон справа от Межевого Мышайкуль – тоже ничего. Вон Татарское – в войну там соль варили.
Глади указанных озёр, сливаясь с горизонтом, размывали дымкою его.
Я повернулся на восток:
- А там одни леса.
- Леса сплошные до самого большого океана.
- Мне кажется, я его вижу.
- Да ты, брат, Острый Глаз. Когда-то здесь на колокольне в зарок мешок оставил.
- Клад зарыл?
- Считай, отрыл – слово себе дал, не брать чужого. И сдержал.
Помолчал, раздумывая, вспоминая.
- Говорят, поп здесь клад закопал: церковь-то богатая была – золотые оклады икон, серебряная утварь. Когда его турнули из села, уехал налегке. Значит, церковное всё здесь осталось.
- Давай поищем.
Отец чуть перегнулся из окна:
- Видишь поповский дом?
- Я знаю. Потом в нём была школа. Сашка в ней учился и брал меня с собой в саду его дождаться.
- Вот говорят, между церковью и школой прорыт подземный ход. Если он есть, то клад, наверное, там.
Я загорелся:
- Ну, давай отыщем.
Отец усмехнулся:
- Многие пытались.
- Нам повезёт.
- С наскока вряд ли. Давай подумаем, а как придумаем – вернёмся.
Ночью приснился сон. Маяк выше колокольни, да к тому же стоит (теперь уже стоял) на пригорке. С него, решил, я точно угляжу далёкий берег океана. Забрался на площадку – не видать. Полез на шпиль, и как во сне бывает – сорвался. Лечу вниз головой, ударился о балку, перевернулся, потом ногами, снова головой…. Летел, кувыркаясь, как то бревно. Упал в объятия Огненного Человека….
Мы ночевали в сенях, тут электрического света нет. Отец пристроил на табурет керосиновую лампу и листал газеты времён его партийного здесь руководства – дедов архив. Я храпака давил, уткнувшись носом в стенку. Отец поднялся, костяничного кваску попить. Я бац по табурету и рыбкой вниз. Лампа разбилась, полыхнул огонь. Ладно, отец меня вовремя схватил – а то б обжёгся. Пол в сенях земляной – так что, без последствий. Вот лампа….
Утром батяня сгонял в магазин, купил провод, лампочку, патрон и выключатель. Провёл дедам свет в сени.
- Живите в радости!
И мы уехали.

19

Наша петровская командировка мне душу повернула – хватит бездельничать и в игрища играть, делом надо заниматься. Чтоб польза от него была – и людям радость, и семье прибыток. Вон парни, оба сверстники мои, достали где-то денег, бензопилу купили «Дружба» и ходят по дворам, брёвна пилят на дрова. Бензопилу мне не купить, но есть обыкновенная пила «Дружба-2», которую за ручки надо дёргать. К приятелю пошёл, подбить в напарники. Но Гошка что-то заартачился.
А мне приснился сон. Залез в Петровке я на колокольню и опять сорвался. Всю винтовую лестницу прокувыркался – одежда, руки и лицо в помёте птичьем.
- Помёт? – сестра, услышав сон, сказала. – Это к деньгам – разбогатеешь, братик.
Сон, как говорится, в руку – тем же днём, приходит Вовка Нуждин и с ним браты-акробаты Витька Серый с Вовкой Евдокимовым. Зовут в морские разбойники податься. Нуждасик в драном тельнике и фетровой зелёной шляпе – ну, вылитый разбойник. Он эти реквизиты выменял у речников в Саратове на Волге, где у бабушки своей от мусоров скрывался.
- Кого вы грабить собрались? Не лучше ль делом заниматься? Давайте, попрошу у отца лодку, и моху надерём - просушим, продадим: он у строителей в цене.
- Как-то не серьёзно морским бродягам мохом заниматься.
Ну, блин, артисты погорелого театра.
- Пойдёмте Гошку позовём, - я вроде согласился.
- А, семейные трусы, - недобрым взглядом встретил нас Балуев.
И братья съёжились под ним. Они не только родственниками были, но и жили в одном доме на две семьи. Теперь это называют двухквартирным коттеджем. Ну, а тогда попроще – «семейные трусы». Только Гошка в слове «трусы» поменял ударение.
- С этими? – на предложение приятель мой скривился. – Ни в жисть!
Братья молча отвалили, потом Нуждасик, и я, поколебавшись, вслед за ними.
- Нужна хата, - роль лидера в затее взял на себя владелец шляпы, - где мы будем совещаться, прятать награбленное и оргиями заниматься.
- Выроем землянку.
- Где?
- На Острове, конечно.
Островом называли участок суши между Займищем и Денисовским болотом и их смыкающимися лиманами. Рай для пернатых – чаек, чибисов и куликов. Иной раз и утиные здесь находили гнёзда. В засушливые годы, когда лиманы пересыхали, на Острове паслась скотина.
Вброд лиман пересекли, пошли по Острову.
- Где ты тут хочешь рыть землянку? – Я Вовкину идею низвергал. - На два штыка лопату сунешь – и вода. А обзор? Ты посмотри – вся Лермонтова улица на виду, сверху вниз. И так же мы с неё. Пойдём отсюда, что-то покажу.
Вернулись с Острова, ушли за гору, поднялись на соседний холм.
- Смотрите, - я ребятам показал, - здесь Коли Томшина стоял блиндаж.
Зияющая в земле яма была полузасыпана преющим навозом, каким-то мусором и, наверное, трупами животных – запах ещё тот.
- Он глубиною в человечий рост. Здесь были столик, нары, печка с трубой. Мы резались тут в карты, скрывались от дождя, от взрослых. Никто из посторонних не знал о блиндаже – так он был замаскирован, что по нему пройдёшь и не заметишь. Даже на люке входном росла трава.
- А труба?
- На неё ведро дырявое надели – не догадаешься.
- А потом?
- Корова копытом через крышу провалилась и сломала ногу. Пастух вызвал хозяев – те блиндаж нашли, бензинчиком облили и подожгли. Теперь здесь свалка.
- Так ты зачем сюда привёл? – Нуждасик возмутился.
- Я к тому, что даже запрятанный в чаще наш вигвам нашли, а землянку…. Гиблое дело, мужики.

И мужики хором приуныли. На следующий день Нуждасик пришёл один.
Я с новым предложением:
- Не хочешь с мохом связываться, давай ловить пиявок и сдавать в аптеку.
- Мы будем бармалеями, а айболиты пусть трясутся. Нам нужна лодка, Толян. Смотри.
Он развернул белую тряпку, запачканную тушью. Приглядевшись, с трудом различил череп с перекрещивающимися костями. Да, не Пашкиной руки творение.
А Вовка воодушевлённо продолжал:
- Мы поднимем «Весёлый Роджер» на мачту и захватим всё болото. Нужна лодка.
Я ещё не видел ни пользы, ни резона в его затее, но друг мой так горел идеей, что не заразиться было трудно.
- Ну, давай поищем брошенную.
В поисках ничейной лодки обшарили весь берег от лимана до канала. Безрезультатно. Отчаявшись, мой праведный приятель предложил:
- Собьём замок – угоним чью-нибудь.
- Ни за что. Люди строили, а ты – «угоним»….
Вовка помрачнел:
- И что, кранты?
- Искать надо, искать – должны быть брошенные лодки. Зимой, когда по болоту носишься, их столько в камышах….
И мы нашли. За каналом, в чапаевских владениях. На берегу заливчик был средь камышей, а дальше проход на Большой плёс. Она здесь в одиночестве стояла, отличная посудина – вместительная и сухая. Видно, что не брошенная, но без прикола.
Немного поборовшись с совестью, задавив её аргументом, что чапаевские нам враги: когда-то нож отняли, обидели и осрамили в глазах девчонок – решился:
- Наша будет.
И Вовка, эти же решив проблемы, согласился.
Шеста в лодке не было. Нужен был шест.
Вовка:
- Домой сгоняем.
- Вернёмся только завтра, а завтра её здесь может и не быть.
- Пойдем, поищем.
Пошли искать. В лесу можно было срубить сосёнку иль берёзку, обтесать – но чем?
Притопали к садовому кооперативу, известному набегами команчей. Подкрались, осмотрелись. Не раз уж ты страдал от нас, так потерпи ещё, браток. Вовка узрел скворечник на шесте – его и взяли. Птичий домик был пуст: середина августа – птенцы все на крыле.
Вернулись к берегу, спустили лодку на воду, вошли в проход через камыш. Вот теперь мы точно джентльмены удачи – если не повезёт, и вдруг сейчас столкнёмся с другой лодкой, то нам не убежать, не унырнуть и не уплыть. Придётся сдаться на милость победителя. А с разбойниками в открытом море разговор прост – петлю на шею и на рею.
Бог милостив – осилили проход, идём по Большому плёсу. Здесь тоже можно встретить рыбаков или любителей кувшинок. Но чисто. Плёс глубок – нашим шестом здесь не оттолкнёшься. Я сел на лавочку (по-пиратски – баночку) и стал грести шестом, ну, как байдарочник веслом.
Нуждасик восторгается кувшинками:
- Смотри, какая прелесть! Белые лилии! А вон жёлтенькие! Надо их домой нарвать.
- На, рви, – я место уступил ему с веслом.
Вовка гребёт, пыхтит, ругается - кувшинки стеблями за шест цепляются и не дают грести. Наконец, проход с плёса на наше побережье. Я снова на корме с шестом, а в камышах запутались и остаются наши страхи. Когда вышли на прибрежную чистину и к дому взяли курс, разговорились даже, а то всё шёпотом шептались.
- И как ты мнишь себе жизнь флибустьерскую?
- Сети будем отнимать у рыбаков, морды.