- На службу? Основное армейское правило знаете? Старшин уважай, кусков презирай. Видите, сундук меня пасёт? Можете прессонуть, чтоб я его на вокзале больше не видел?
- О-о, да легко. Мы его щас в ближайших кустах закопаем, - пообещали провожающие, выпендриваясь перед отъезжающими.
Не знаю, закопали Герасименко в ту ночь на вокзале иль убёг Николай Николаевич, но пропал с моих глаз навсегда. С новыми знакомцами-призывниками я не только сел в поезд, но и без билета доехал до Дальнереченска – закосил под «покупателя». Настоящие были не против.
В бригаде меня ждали документы на главного корабельного старшину. Прощальный жест полковника Конова. И ещё известие, что машина с замполитом, выезжая из Камень-Рыболова, перевернулась. Переверзев сломал ногу и попал в санчасть. Вот так судьба распорядилась.
Дембеля с малых катеров поинтересовались - не нужно ли что через забор пронести? У меня в портфеле ничего предосудительного. Разве что альбомчик.
- Кто дежурный на КПП?
- Старлей Ершов.
Докатился Кабанчик – на сундуковские посты заступает.
- Легко пройду – корифан-то старый.
Но ошибся….
Ершов не кинулся обниматься. Сказал деловито:
- На дембель? Что везём? Открывай портфель – таможенный досмотр. Так, тельник один, зубная щётка… так…. А это что? Дембельский альбомчик? Ну-ка, ну-ка, полюбопытствуем…. А тебе известно, старшина, что снимать боевую технику запрещено? Не обессудь….
Он рвал листы из дембельского альбома и вглядывался в моё лицо с садистским удовольствием.
- Что лыбишься? Что ты лыбишься?
- Я думаю, переступлю порог КПП и больше никогда, ни одной писе не позволю унижать себя безнаказанно. Клянусь.
- Может, поговорим на эту тему в кабинете начальника политотдела, или ты торопишься?
Вырванные листы Кабанчик сунул в урну, альбом положил сверху на портфель. Я потянул его за ручку, и альбом скатился на пол. Пусть остаётся. Уж лучше без него, чем с таким.
- Честь имею! – козырнул и вышел вон.
Этот случай рассказал полковнику ЧВВАКУШа, вместе с двумя патрульными курсантами остановившему меня на вокзале в Челябинске. Я уже переоделся в дембельскую форму и поджидал электричку в родной район. Полкан полистал мои документы, пересчитал знаки на груди и сказал:
- Служили отлично, но зачем же форму нарушать? Кашне вам не положено. Снимите, застегнитесь и наденьте «слюнявчик».
- «Сопливчик», товарищ полковник, - поправил я, стоя в распахнутом бушлате и роскошном офицерском кашне.
Видок мой дембельский явно не соответствовал требованиям Устава, но падать ниц в трёх шагах от дома так сильно не хотелось….
- Вы можете затащить меня в гарнизонную губу, отнять звание и награды…. Я три года не был дома, готов задержаться ещё на десять суток, но «сопливчика» у меня нет – стюардессе оставил сувениром.
Он был мудр, этот полковник ЧВВАКУША. Он усмехнулся, вернул мне документы и взял под козырёк. Я мог презирать любого вояку – будь он маршал или рядовой – это субъективно. Но объективно – я обязан отдать честь воинской форме. И я опустил портфельчик, застегнул бушлат, даже крючок у горла, упихал с глаз кашне, и встал по стойке «смирно», приложив ладонь к бескозырке.
- Вольно, - сказал полковник и протянул широкую ладонь. – Поздравляю с возвращением.
Слёзы побежали по моим щекам, когда показали патрульные спины.
Потоки их были дома. Мама плакала, уткнувшись носом в моё плечо. Отец размазывал сырость кулаками по щекам. Сестра – оптимистка. Явилась и пихнула меня в кресло:
- Рассказывай.
- Что, милая?
- Как что? Анекдоты армейские – страсть люблю.
- Да не был я в армии – три года во флоте.
- Напрасные годы, заметь, - встрял отец. – Сейчас бы уже институт заканчивал, в начальники метил.
Я задумался - а напрасные ли?

Подруга для председателя

В толкотне и в суете
Принцесс полно, да все не те.
Где же та красавица,
Та, что нам понравится.
Та, что с нами справится.
(П. Маккарти)

1

Блаженно растянувшись на кровати, обвёл взглядом комнату. Мне определённо нравился новый родительский дом, который они построили и благоустроили, пока служил на границе. Как-то у меня будет в общаге?
Чувствуя, что мысли о новой жизни развеселили, почти успокоился после спора с отцом – никак не хотел отпускать меня старый вечером на электричке в Челябинск. Строил планы – заночую в Шершнях у сестры, а утром в ЧПИ. А он – нет, утром поедешь на автобусе. Мы заспорили. Потом я согласился – ладно, будь по-твоему. Подумал – запрусь на учёбу в институте и пропаду с родительских глаз на полгода. Пусть хоть этот вечер будет нашим. Вспоминали с ним Ханку….
Когда наутро вышли в гараж к отцову «Запорожцу», презентованному инвалиду войны государством, подумал – холодно, не заведётся машина. А она завелась и весело побежала вперёд по заснеженной дороге. Я увозил с собой ощущение домашнего покоя и уюта, о которых с надрывом мечтал долгие годы службы.
Дребезжа и подпрыгивая на каждой рытвине, «Запорожец» въехал в Южноуральск. Я поглядывал в окно на двухэтажные дома – они мне почему-то казались ненастоящими. Южноуральску не хватало масштабов, и потому дома его и улицы выглядели декорацией. На автобусной станции толпа народа. Взглянул на отца и укоризненно покачал головой – вот и приехали!
- Посиди немного, - он оптимистично двинулся к кассе.
Скоро вернулся с билетом, вложенным в красные корочки удостоверения инвалида войны, объявил:
- Место двадцать пятое.
Я постарался не улыбнуться.
- Спасибо.
В автобусе моё место оказалось рядом.… С кем бы Вы думали?
Вот и скажите, что судьбы нет – всё происходит по воле случая. Хрен там! Она есть – всё предначертано на Небесах задолго до исполнения на Земле. Ведь мог же вчера уехать на электричке в Челябинск – мог, но не уехал. Судьбе было угодно посадить меня в автобусное кресло рядом с бывшей подругой, из-за которой начались все мои злоключения – драка с бандитами, бегство в пещеру, служба и только через три с лишним года возвращение домой. И надо же было встретиться!
В первый момент растерялся – Господи, ты-то почему здесь (я не про Господа)? Два часа ехать с тобой, когда мы уже однажды на всю жизнь расстались. О чём говорить? Как я был облапошен и брошен? Впрочем, нет, помнится, я её бросил.
- Здравствуй, Надя, - сказал, чувствуя себя стервецом.
- Господи, ты ли это?
- Как видишь.
На мне был бушлат с бескозыркой, клёши и флотские ботинки на высоком венском каблуке. На коленях чёрный портфельчик с якорем на язычке – дембельский саквояж.
Автобус урча покатил по городу.
- А я и не знала, что ты служил во флоте. Совсем вернулся?
- Да, вот еду в институт восстанавливаться.

- Да ла-а-адно! Впрочем, ты ведь у нас очень умный - ни как твой сват.
Колька служил морским пехотинцем где-то под Владиком.
- Вы переписываетесь?
- Только осталось.
- Замужем?
- Нет.
- Что со Стахориком?
- Убил его Колька. Толпой подловили, избили и бросили под автобус. Потом водителя судили – чуть срок нахаляву не схлопотал.
Я замолчал – вон оно как!
За окном мелькали последние дома города перед выездом на трассу. Мне захотелось его открыть, высунуться и заорать – помогите, люди! прошлое догоняет!
Но я спросил:
- Ты, правда, веришь, что он убил?
- Наивный, - сказала Надюха. – Твой сват на всё способен.
Господи, кого она из себя корчит – престарелую тётю, много повидавшую в этой жизни?
- Где твой ребёнок?
- А что? – ощетинилась Надя.
- Да нет, ничего. Просто думаю, что маленькие дети должны жить с родителями.
- Ты посмотри на него – какой правильный! Давай, женись, и заберём малыша из детдома.
- И ты, не любя, пойдёшь за меня?
- Пойду – вон ты какой красивый: ленты в якорях, а грудь, наверное, в медалях.
Я напрягся, себе шепнул – дыши, не психуй, думай головой, а не нервами.
Взгляд мой был смертельно холоден:
- Слушай, а мне это надо?
- А помнишь, говорил, что любишь? Ромео из себя изображал. А оказалось - ты такой же поддонок, как и твой сват.
Я смотрел на неё с патрицианским презрением к нижеползающим:
- И ты уверена, что это правда?
- Да, это неправда, - спокойно сказала она. – Из вас двоих я любила только его.
- А теперь, я вижу, добилась аттестата зрелости в житейских науках, и готова пойти за кого угодно – даже за меня, недостойного.
- Все вы сволочи, - сказала Надюха и тихо заплакала.
- Я тебя утешать не собираюсь, - не знаю, почему сказал я. – Это всё равно, что говорить сковородке, что у неё дно закопченное.
Надежда завелась сильнее.
- Меня в жизни никто так не оскорблял, - сквозь слёзы сказала она.
Я был несокрушим:
- Да будто бы.
Но я действительно не умел утешать, а громкий плач её раздражал. Мне захотелось закричать – слушай, Надюха, хватит дурить! У тебя была любовь честного чистого парня, а ты выбрала негодяя. Кто теперь виноват?
Громкий плач её перерос в истерику – она подвывала волчицей, надрывно всхлипывала и кулаками размазывала тушь по щекам.
Окружающие зашевелились:
- Эй, что там происходит? А ну-ка перестань! Эй, парень, пересядь сюда.
Я бы запросто, но сидел у окна, и через Надюху не выбраться, да она и не выпустит – это точно. Сиди и слушай, раз уж судьбой так предназначено. И я сидел.
К нам подошли.
- Девушка, вам плохо? Может, пересядете?

Надюха всхлипнула и успокоилась.
- Нет, нет, всё нормально. Старого друга встретила…. разволновалась.
А когда разошлись сердобольные по своим местам, тихо сказала мне:
- Зачем ты меня обманул?
Я промолчал – новый виток напряжения? А она продолжала:
- Коля, Коля, я тебя так любила…
Мне показалось, что она сбрендила, а с такими, говорят, лучше не спорить, но я сказал:
- Я не Коля, меня зовут Анатолий.
Смотрел на неё и думал – нет, ничуть барышня не увлекает, было когда-то, но прошло. Да и она сама виновата – крутила шашни за моей спиной. Теперь уж о чём?
- Правда? – она спросила и выдохнула. – Жаль.
На вокзале в Челябинске Надя буркнула отрешённо:
- Встречаться будем?
- А надо ли? Жди своего Николая – скоро и он дембельнётся.
И мы расстались.
Козырнул вахтёру у входа во второй корпус института:
- Я в деканат.
Сдаю бушлат в гардероб - гардеробщица:
- А кепочку в рукав.
Водрузил бескозырку на бестолковку, улыбнулся:
- Не стоит.
В деканате две женщины активно обсуждали животрепещущую тему, не обращая внимания на меня, вошедшего.
- Слушай, нельзя же каждому мужику вешаться на шею!
- Да? А кто дважды был замужем? Я или ты?
- И что? Тоже мне! Тебе просто не повезло, а то бы выскочила в семнадцать лет.
- А ты что так нервничаешь? Наверное, опять с Дмитрием своим поссорилась?
- Ненавижу ублюдка!
- То есть - история в самом разгаре? Любовь, ненависть – всё едино. Тебе никогда не говорили, что противоположность любви называется равнодушием?
Я покашлял. Обе дамы воззрились на меня – сначала на грудь, расцвеченную иконостасом наград, потом на клёши и корочки с высоким венским каблуком, потом на бескозырку с ленточками, и уж потом только на моё волевое, мужественное, невозмутимое лицо моряка-пограничника.
Хозяйкою кабинета была секретарь деканата Фаина Георгиевна – средних лет дама с белокурым шиньоном и скуластым татарским личиком. Она важно кивнула – подходи, мол, поближе. Я положил перед ней военный билет.
- Ну и что?
- Главный корабельный старшина Агарков, - представился официально. – Был в академе, служил, теперь демобилизовался и хочу восстановиться.
- Не поздно ли? Занятия уже два месяца идут.
Я промолчал. Фаина пожала плечами:
- Ждите. Сейчас будет перерыв, и кто-нибудь из начальства подойдёт обязательно.
Вышел в коридор, пристроился на подоконник. Вскоре действительно начался перерыв и столпотворение народа. Сновали студенты с зачумленными от избытка забот глазами – в очках, узких брючках (в коротких – до щиколотки), в пиджаках и рубашках навыпуск. Прекрасная половина студенчества скользила, извивалась, проникала в любые щели плотной толпы на шпильках, платформах и толстых каблуках, раскачивая бёдрами платья, юбки и обтягивающие джинсы. Сколько их тут! А мы-то, балбесы, думали на кораблях, что женщин на всех не хватит.

Несколько человек вошли в деканат. Не психуй, не паникуй, дыши глубже, думай головой - ну и что, что два месяца! – сказал сам себе и тоже вошёл вслед за ними. Это были старосты, которые сдавали и получали журналы групп.
Заместитель декана по младшим курсам Пётр Иванович Михайлов (в народе ПИМ, а когда раздражал – ПИМ Дырявый) олицетворял собой мудрость и властность. Одет он был в просторный тёмно-синий костюм времён победы над проклятым фашизмом. Взгляд его под седыми бровями являл отеческую нежность и учёную невозмутимость.
- Ну и что, что прибыли? А почему не к Новому Году?
Когда вот так вот встречает начальство, от которого зависит судьба, то вам только остаётся ретироваться, согласившись – да, извините, я вернусь сюда первого сентября будущего года. А я закусил удила.
- Не понимаю, почему я не могу восстановиться сейчас?
- Вы намного отстали – пропустили два месяца.
- Ну и что?
- Вам сейчас не догнать группу. Вас выставят из института в зимнюю сессию… если до неё доберётесь.
- Я проучился год перед службой.
- Хм…. И что, к примеру, у вас было по начерталке?
- В зимнюю сессию? «Хорошо».
- Хм… «Камикадзе», - он обернулся к Фаине Георгиевне. – А вы что думаете по этому поводу.
Она улыбнулась:
- Симпатичный морячок.
Пим перевёл дух и снова бросился в атаку:
- Учтите – мест в общежитии нет, стипендии все распределены.
Мне показалось, он сейчас взорвётся, затопает ногами и заорёт – пошёл вон, наглец такой! – так лицо его побагровело.
- Почему мест нет? – встрепенулась секретарь деканата. – Позвоните Галине Константиновне – она любит моряков и что-нибудь наверняка придумает.
Пётр Иванович махнул рукой:
- А, сами звоните. Я на кафедру – это секретарше. Потом мне – Хорошенько подумайте и решите – если напишите заявление о зачислении, я завтра подпишу.
И ушёл, бросив от двери:
- Боже, как люди упрямы! Это нехорошая черта.
Фаина Георгиевна набрала номер телефона:
- Галина Константиновна, ты на месте? Здравствуй, голубушка моя. Как дела? А на личном фронте? С переменным успехом? Желаю удач. Примешь к сердцу судьбу молодого человека? Моряк, красавец, герой! Помнишь, каким был Жорик Москаленко, только этот в плечах пошире - взглянешь, растаешь. Сейчас пришлю.
Положила трубку и мне:
- Знаешь, где наше общежитие?
Я кивнул.
- На втором этаже комендатская.
Снова кивнул.
- Коменданта зовут Галина Константиновна. Думаю, место она тебе найдёт. Если не пугает отсутствие стипендии, пиши заявление. Завтра утречком я его подсуну начальству, и начнём оформляться.
Написал и пошёл в общежитие.
Передо мной была женщина средних лет, которая, показалось, могла дать фору любой юной леди. Я увидел на её лицо следы былой красоты – чувственные губы, коричневые глаза – насмешливые, живые, влюбчивые. Она вполне могла сыграть в кино императрицу Екатерину Великую, хотя звалась Галиной Константиновной и была комендантом общежития. В ней было что-то театральное – от драматической актрисы. Короче, она была настоящей женщиной – зрелой и соблазнительной.

- Отслужил? – спросила она, картинно подняв бровь.
Мне показалось, она хотела сама показать мне место для проживания, но потом её что-то отвлекло. Она торопливо сунула мне пару ключей с бирками и махнула рукой:
- Иди, выбирай.
Я пошёл снизу вверх.
В комнате № 304 никого не было – стояли незаправленными три кровати, а четвёртая была убрана совсем – то есть, разобрана на составляющие, приваленные к рундуку (шкафчику для одежды). На её законом месте теснились музыкальные инструменты – ударная установка с тремя разнокалиберными барабанами и тарелкой, да ещё две гитары с колонками. Такое соседство не вдохновляло.
В комнате № 407 тоже не было никого, но кровати стояли на своих местах и одна без постельного белья. Я вернулся в комендантскую:
- Эта.
Галина Константиновна черкнула записку:
- Иди в подвал, получай бельё.
Увидев перед собой расправленную постель, я вдруг потерял всякий интерес к окружающему миру и без сил, страшно уставший за безумный день, провалился в оазис свежих белых простыней. Напоследок подумал, что графин с водою и стакан на столе положительно характеризуют обитателей комнаты.
Проснулся, когда появился первый сосед – среднего роста, мускулистый малый, с подбородком спортсмена.
- Сазиков Вова, - подал он руку, мельком взглянув на мою одежду на спинке стула. – Добро пожаловать на гражданку.
Я её пожал:
- Прошу добро в вашу команду.
- Моряк, значит. С какого флота, на какой курс?
- А ты служил? – вопросом на вопрос ответил я.
- Да минет меня доля сия….
В комнату вошли ещё два члена команды, споря на ходу:
- Там где мужчина и женщина, третьим всегда будет дьявол.
- С чего ты взял?
- Где-то читал. О, у нас пополнение.
Ребята представились:
- Олег Орленко.
- Боков Владимир.
Представился я.
Они тут же продолжили прерванный трёп:
- И всё-таки женщина это такая скотина, с которой надо держать ухо востро.
- Э-э-э…. Но мы ведь только что говорили…. Или всё это так: бла-бла-бла?
Сазиков подал голос:
- Перед сном о бабах – для здоровья надсада.
- Какой сон? Идёмте рубать.
И мы вчетвером пошли в студенческую столовую, которая работала теперь по зимнему расписанию - с семи утра до восьми вечера. Олег и там, склоняясь к тарелке, развивал свою женоненавистническую теорию:
- Честность с бабами уместна, как муха в стакане. А почему? Только начнёшь ей доверять, она тут же предаст.
Меня начала раздражать его предвзятая категоричность.
- И нет сомнений? – спросил я.

- В чём? – Олег дёрнул головой так, что его массивные очки в роговой оправе чуть не оказались в остатках картофельного пюре.
- В том, что утверждаешь.
- Жизнью проверено.
- Ну, хорошо, давай рассудим логически. Ты утверждаешь, что ты хороший, а все бабы плохие. А почему ты хороший? Потому что не совершаешь дурных поступков. Верно? Это пока. А потом начнёшь верить, что всё, совершённое тобой, просто прекрасно и другим быть не может – ведь ты же хороший. В итоге имеем самовлюблённого эгоиста, между прочим, инженера – командира производства.
Олег обиделся:
- Откуда ты такой умный? В армии научили?
- Во флоте, - поправил я.
Орленко не остался ночевать в комнате.
- Обиделся? – недоумевал я.
- Да нет, - разъяснил Сазиков. – У него невеста в городе, заявление подали – скоро свадьба.
- А я подумал, он баб ненавидит.
- Одно другому не мешает, - заскрипел пружинами кровати Боков, устраиваясь почивать. – Тёзка, песенку на ночь.
Сазиков достал гитару с антресолей, сел в трусах на кровать по-турецки и запел, безбожно фальшивя аккордами.

На горе у реки лес зелёный шумит
Под горой за рекой хуторочек стоит.

Боков:
- Пой, старшина.
И сам запел:

В том лесу соловей звонко песни поёт
Молодая вдова в хуторочке живёт…

Фаина Георгиевна заявление моё приложила к приказу о зачислении в группу ДПА-130. Отправила в моментальное фото за фотографиями на студенческий билет, зачётку и ещё для пропуска на кафедру, куда действовал особый пропускной режим. А ещё с дополнительными печатями он (пропуск) открывал двери на военную кафедру и в корпус «V», где стояли узлы и ступени настоящих космических ракет. За одной печатью отправился в третий корпус - только что отстроенное, но ещё не полностью заселённое здание. Гулким пустым коридором дошёл до нужной двери, постучался, вошёл.
Два улыбчивых молодых человека проверили мои документы – те, что я подал, и те, что были у них в белой папке. Взяли с меня подписку о неразглашении государственной тайны. С милой улыбкой напомнили о войсках, в которых служил:
- Бдительность не теряйте, если что подозрительное узрите, сразу сюда.
И меня завели:
- Стучать не привык, а вот если бы поработать. В вашем ведомстве вакансий нет на полставки?
Они улыбнулись. Один спросил:
- Жизненные принципы поменяли?
Другой зачитал документ из папки:
- На контакт о сотрудничестве не идёт.

Ай да, Антошка, сукин сын, загубил карьеру! Не сумел разглядеть во мне задатки великого разведчика, контрразведчика, на худой конец, сотрудника КГБ. Но это я в шутку, скорей с благодарностью вспомнил особиста погранотряда лейтенанта Антонова. Ещё думал, топая в деканат, что во всей этой истории с китайскими диверсантами осталось множество нераскрытых тайн – и одна из них – почему меня даже не допросили по поводу действий экипажа в момент задержания желтомордых и выхода из строя сторожевого катера. Возможно, в то горячее время не до меня было службам секретным – большие потери в личном составе, обезглавлен отряд и самоубийство капитана Тимошенко, начальника особого отдела. Может, сквозь пальцы посмотрел Антоха на мой скорый дембель похожий на бегство. А может, не знал? Да Бог с ними! Я ведь не в бегах, не скрываюсь, если виноват в чём – судите. А пока что… будем учиться. Но какова оперативность в конторе! Я ещё не студент, а досье на меня уже в институте. Да, с этими ребятами не соскучишься. И надо держать ухо востро.
Весь день ушёл на оформление документов и допусков. Напоследок Фаина Георгиевна сказала, что староста группы ДПА-130 живёт в общаге, зовут его Сергей Иванов. В комнате вместе с ним жили ещё два одногруппника – оба Андрея: один отзывался на Карымсакова, другой на Фролова. Четвёртым жильцом был Владимир Курочкин, как гласила табличка на двери, из группы ДПА-132. Я постучался и вошёл в комнату:
- Прошу добро.
Они пили чай. Я пробежался взглядом по лицам – ага, парень с симпатичным татарским лицом, наверное, Карымсаков, а остальные…. но я ошибся – это был Сергей Иванов. Он держался с уверенностью и достоинством старослужащего – первым пожал мне руку и присвистнул на иконостас наград:
- Что, больше нечего надеть? Так и будешь бренчать в институте?
- Сниму и срежу погоны, как только встану на учёт в военкомате, а ходить буду в этом, пока на гражданку не заработаю.
Сергей налил мне чаю в кружку, а Карымсаков (мы уже познакомились) уступил стул, пересев на кровать.
- Да, трудно тебе будет, дед флота советского, за два месяца группу догнать. Ну, ничего, поможем, чем сможем – я завтра поговорю с пацанами. Чем сможем…, - он повторил, а потом спросил. – Стипуху дали?
На моё отрицательное покачивание головой:
- И здесь поможем талонами на питание: группой скинемся – с голода не умрёшь.
Попив чайку, Сергей предложил мне сигарету, и все дружно пошли курить на лестничную площадку чёрного входа. Взглянув на меня поверх пламени спички, он спросил:
- Где служил?
- В 15-ой отдельной бригаде сторожевых кораблей и катеров – на Ханке, короче.
- А я в Омске, в ракетных войсках стратегического назначения.
Он снова подал мне руку, и я снова её пожал.
- Нормально служил?
Я промолчал. Разве значки на груди ни о чём не говорят?
Он понял по-своему.
- Земля вертится, время идёт. Нужно жить и забывать.
- Всё забыть? – спросил я.
- Служба хорошо вспоминается за бутылочкой, а в институте о ней лучше не думать.
Пожал плечами – тебе видней: ты проучился целых два месяца.
Но оказалось, что Серёга и на рабфаке проучился год. А поступал вместе со мною и вылетел в армию из группы ДПА-102, которая была на картошке, когда мы заливали пол бетоном общежития № 8 – так что до службы мы с ним могли, но нигде не пересеклись.
- Что, Дед (похоже Сергей придумал мне псевдоним), страшно служить на границе?

- Да можно служить. Главное – не терять надежды дожить до смерти.
- Верно сказано! Может, по поводу? – предложил Иванов.
Я покачал головой:
- Нет. Сегодня надо хорошенько выспаться, а завтра на службу – мне надо осилить за два месяца программу четырёх.
- Ну и правильно! - Сергей хлопнул меня по предплечью.
Потом я вернулся в свою комнату, разделся, лёг, закрыл глаза и стал думать о завтрашнем дне – уходящий был через чур длинным.
И он наступил - день, который ничто не могло испортить. Над городом ещё было темное небо, но сам он сиял огнями витрин, фонарями уличного освещения, окнами многоэтажек, в которых просыпались люди, завтракали и спешили, на остановки, в учреждения и заведения, на заводы и в институты, в школы, ясли, детские садики. Суетливые челябинцы – мои новые земляки!
Думаете, я совершил подвиг, за два месяца догнав группу? Не знаю, может быть. Я не учился на ДПА ни дня, но некоторые дисциплины первого курса были те же, что и на стройфаке. Может быть, та память включилась и выручала меня – может, ещё что-то. Часто на лекциях я чувствовал - то, что читает преподаватель мне хорошо знакомо. Я точно знал, как надо выполнять практические задания, и от этого вдруг на душе становилось тревожно. Прошлое властно вторгалось в настоящее – нет, не ИСовское, а пещерное. Три года оно не беспокоило меня, а тут вдруг проснулось. При мысли о том, что однажды оно вернётся в меня окончательно, и я вдруг начну понимать птичий язык, а сам зарычу тираннозавром, меня охватывал дикий ужас. Мне вновь стали сниться диплодоки и прочие доисторические существа. Возможно, причиной тому были чудовищная усталость и постоянное напряжение, которые сводили с ума.
В группе встретили меня с недоверчивым удивлением и жалостливой благосклонностью. Что хочет этот моряк с Дальнего Востока? Будь он хоть четырежды старшина – институт это не линкор, здесь приобретают технические знания, а не корабельные навыки. Моя изнурительная погоня за уже освоенным ими не вызвала у одногруппников одобрения, но мне помогали.
Каждый день после занятий два-три человека приходили ко мне в общагу, и всем хватало работы. Кто-то методом сечения параллельными плоскостями проекций сопряжённых фигур находил линии их пересечения в моей рабочей тетради по начертательной геометрии – а потом объяснял мне на пальцах, как это у него получилось. Кто-то перерисовывал мне лабораторные по физике и общей химии. Кто-то навёрстывал техническое черчение. Самый умный из всех грамотеев Володя Булдашев занимался со мной высшей математикой. Причём, так – решали задачи к предстоящей практике, и если я что-то не знал, он не подсказывал, а быстро листал конспект или учебник и тыкал пальцем – об этом здесь почитай. И копились знания.
После десяти вечера парни уходили, а я ещё часов до трёх ночи корпел над конспектами в комнате для занятий. Каждый день, включая выходные, был заполнен тяжким умственным трудом и беспредельной жестокостью к организму – спал я не более четырёх часов. Господи, было же время, когда мы дрыхли сверх всякой нормы – только не выспишься впрок даже на месяц вперёд.
В столовой питался на талоны, которые выдавались в группах на бесплатный обед – а я на них ещё и ужинал, и завтракал, добирая разницу булочками и пирожками к вечернему чаю. Угощал ребят, а они меня деликатесами, которые привозили из дома. У меня на такие круизы совершенно не было времени.
Парни в комнате скептически хмыкали на мои титанические усилия в борьбе с собственной необразованностью.
- Тебе оно надо – всё знать? Есть ведь шпоры…. Ты раньше в могилу себя загонишь, чем до сессии доживёшь.
Я пожимал плечами:

- Если умру, то молодой и красивый.
Олег сыграл свадьбу (без нас, забыв даже о мальчишнике) и переехал к жене, не выписавшись из общежития. На его место нелегально подселился Шурик Силинский – друг и одногруппник Володи Бокова. С его появлением у нас в комнате участились застолья. Впрочем, трезвенник и спортсмен Сазиков привёз из дома коньки и уходил в такие часы на каток. Я – в комнату для занятий. Но однажды не успел ….
- Слышь, мореман, выпей с нами, - прозвучало почти угрожающе. – Что ли не уважаешь? Мы ведь тоже служили – не ты один.
Их было шесть человек за столом – двое наших и гости.
Напряжения не хотелось. Я взял в ладонь полстакана водки.
- Молодец! Закуси.
Взял и бутерброд с колбасою.
- Учи, не учи, - поучали меня подвыпившие второкурсники, - всё равно без шпор не пойдёшь на экзамен. Так что…. А давай за службу. Вот где было хорошо!
Ещё раз приняв «на грудь», я начал подвывать со своей кровати, листая конспект:

А приказ приближается – это можно понять
Старшина всё старается нас на камбуз загнать….

А за столом уже пьяный базар:
- Ссстараешшшьссся, ссстараешшшьссся, а на экзамен придёшь, а там – бац! - такой плевок в душшшу….
- Учти, мореман: хороший студент – хороший инженер, а плохой – главный. У тебя голова на плечах есть?
- Ну, как бы да.
- А почему ты ею не пользуешься по назначению? Учти, мореман, то, что ты сейчас зубришь, в жизни не пригодится, потому что выпускники ДПА по специальности не работают никогда: только директорами, но широкого профиля – от Успенского кладбища до ресторана «Арктика».
Заниматься уже не хотелось. Думать тоже. Но привычка, как известно, вторая натура, и я листал конспект, вслушиваясь в разговоры подвыпивших коллег.
Вошли две девушки с журналом санитарного состояния комнат.
- Что это тут у вас? Ага, пьянка! Ну, всё мальчики, ставим «банан».
- Ну, что вы, девчата, разве мы пьём? Всего пару рюмок – первую и несколько вторых.
Боков кинулся их уговаривать и, кажется, в коридоре уговорил. Вернулся:
- Прикалываются: староста этажа – парень. А вообще-то это они на тебя, Анатолий, пришли посмотреть. Такая популярность у женского пола, а ты зубришь вечера напролет. Или ты избегаешь их по другим причинам?
И пропел:

Время идёт – забывать о том нельзя
Нужно прожить нашу молодость не зря….

Силинский:
- Ну, так верни их обратно – сейчас мы им старшину на блюдечке подадим, голенького….
Собутыльники заинтересовались:
- Ты что, как дембельнулся, нигде, никого, ни в какую щель?
Я промолчал, вспоминая.

Солнце пронзительно светило в прозрачном воздухе, выбивая лучами искры из белого праздничного убранства деревьев за окном. Декабрь, и уже в аудиториях припахивало Новым Годом.
Физик охлопал ладони от мела:
- Успеваете записывать?
- Успеваем.
Передали записку: «Мы с подружкой поспорили – какой ветер моряки считают самым благоприятным?» Предлог познакомиться и встречаться? Эх, прекрасные вы мои – не до вас сейчас, и я написал: «Который юбку выше задирает».
Парни посидели еще, и ушли в парк догоняться пивом. Звали меня….
На румяных боках облаков ещё догорал закат, но на улице уже зажглись фонари. Я с ненавистью задёрнул шторы и, не раздеваясь, завалился на нерасправленную кровать. И зачем только Господь придумал женщин?
Завтрашний день обещал быть трудным. Как, впрочем, и все дни подряд. А может, устроить себе выходной? Сходить куда-нибудь, расслабиться, отдохнуть…. И непременно с девушкой. Выходной, чёрт бы его побрал! Мне, организму, моим мозгам нужен отдых – ибо этот вечер на выходной не тянет. И ещё – сильно хотело напиться. Наверное, я алкоголик. Или параноик. Или…. Надо спать.
…. Мы целовались у реки – мой посох Хранителя, её мешочек из шкуры енота для женских дрючек валялись подле. Над нами ярко светила луна.
- Эола, мне нужно идти на лекцию, - тихо я произнёс, с трудом отрываясь от её губ – и ненавидел себя за то, что должен был это сказать.
- Иди, - сказала она, но не отпустила меня из объятий, а наоборот, прижалась ко мне и закрыла глаза…. Долго молчала, потом сказала, - Хранитель, не уходи…. Только не смейся…. Я темноты боюсь. Всё время кажется, что….
Я поцеловал ее, и…. дальнейшее касается только нас двоих….
В декабре жизнь моя несколько утряслась. Вернее, в ноябре я ещё носился, как угорелый, пытаясь заполнить все бреши от пропущенных занятий, но потом понял, что восполнить весь объём упущенных знаний всё равно невозможно, и сосредоточился на текущих. Вообще, жизнь студенческая стремительна – вряд ли найдётся такой гений, который смог бы приобретать знания ещё быстрей. По крайней мере, я на такого не тянул. Но старался. Кое-что у меня получалось, а многое нет. Что изменилось?
Во-первых, стало заметно, что некоторые мои коллеги о пройденных материалах мало что помнят, плохо разбираются в них или вообще ничего не поняли, но на что-то надеются. Это меня успокоило.
Во-вторых, шпоры, шпоры – со всех сторон мне твердили – шпоры выручат из любой ситуации. Можно, говорили, даже не учить, и приводили примеры. Это меня расхолаживало.
В-третьих, я явно переусердствовал в погоне за знаниями, истощил свой закалённый военно-морской организм и ни о чём кроме сна более не мечтал. Вслед за усталостью подкатило равнодушие. Готов был плюнуть на свой жёсткий режим, выспаться, выпить и поволочиться за девушками, если бы не Пим Дырявый. Я просто наяву видел его ухмыляющуюся физиономию, как он подписывал приказ о моём отчислении – а я, мол, что говорил? Нет, уж, дудки! Такой радости я тебе, Валенок Изношенный, не доставлю. И мучил себя над конспектами до трёх часов ночи, всё более теряя вкус к жизни.
В-четвёртых, на меня смотрели, как на маразматика – никто не восхищался моим усердием и первыми успехами (а как же без них!). Наоборот, все ждали, когда я сойду с ума, и меня можно будет кормить сигаретами, или вешать плакат на спину «Дайте пинка деду флота советского». Я это чувствовал, но к толпе не ластился – салажня, много они понимают в настоящем морском характере.

В-пятых, мне не могли простить равнодушия к женскому полу. Не было его, но разве всем объяснишь? Сначала прекрасная половина (так говорится, на практике – едва ли десятая часть всего поголовья) терзалась любопытством, потом ненавистью (чувство сродни любви), потом презрением – пустили слух, что я голубой. Успокоились на негативных последствиях службы на атомной подводной лодке и перестали доставать анонимными записками подобно той, о которой я уже говорил.
Ну и в-шестых…. жизнь продолжалась, и нужно работать.
Губу обратно закатай – девчонок ему захотелось! Это я ругал свой организм, волокший моё невыспавшееся тело на первую пару к 8-00.
Ах, так! – взбрыкнул он.
И что ты мне можешь сделать?
А хочешь, штаны тебе обделаю? Вон на те ножки посмотри.
Я вспомнил, в Анапе такое бывало – на первый этаж учебного корпуса заходили девчонки с гражданки, пообщаться со знакомыми курсантами через перила. С такими коленками (я о девчонках)…! Хватало одного мимолётного взгляда - пока до четвёртого (где был класс самоподготовки) этажа доберёшься, не только у меня случался конфуз.
Слушай, перестань, а. Веди себя прилично.
А хочешь, всем бабам покажу, что ты о них сейчас думаешь.
Не поверят – они считают меня голубым.
Или подводником – а я их моментом разубежу.
Чтобы отвлечься от тревожащих мыслей, решил заговорить организму зубы – я знаю, почему ты такой противный.
Ну и…?
Заклинающую зверей помнишь? Вот эта старуха в тебе сидит.
Кажется, умолк, удивлённый.
А я уже в аудитории, и всё внимание человеку за кафедрой….

2

Сергей оглянулся от дверей, прошёлся по фигурке Клары Оскаровны взглядом профессионального растлителя, подмигнул (ну, не ей, конечно) и вышел. Плюснина подсела ко мне:
- Теперь с вами…. Что мы имеем?
Иванов дождался меня в коридоре:
- Как она тебе, Дед?
- Милая женщина.
- А ты заметил, как она покраснела, когда сказала про девятилетнего сына?
Я промолчал, но подумал – почему ты-то не покраснел? А сказала она про сына следующее:
- Мой девятилетний сын разбирается в аналитической геометрии лучше вас, Иванов.
- Ну, как? – это он теперь про зачёт.
- Допустила, но сказала, что векторной алгеброй будет заниматься со мной после сессии на каникулах.
- Ты уж не теряйся, - вздохнул Иванов. – Тётка незамужем.
Потом встрепенулся:
- Ты сейчас куда?
- Тридцать первое декабря! Куда спешат все добрые люди? Конечно, домой, за стол, как любящий сын примерных родителей. Вообщем, на электричку и в Увелку.
- Нет, Дед, постой – ты мне здесь нужен, причём позарез.
Я возмутился:

- Серый, я три года не был дома, после дембеля только три дня, потом сразу сюда и опять на два месяца. Да они там с ума сходят – ждут, не дождутся.
- И ты меня бросишь? Между прочим, сам заварил….
Вот он о чём. Случилось нам с ним как-то выпить – гитару в зубы и на второй этаж. Субботний вечер – общага полупуста, а в комнате 228 жили две первокурсницы – Света (из нашей группы) и Ленка (с гидравлики). То ли Светка Серёге, то ли он ей строили глазки на лекциях, а тут такой случай…. Короче, пошли женихаться. Добавлю – у Серого прекрасный голос и отличный аккомпанемент на гитаре.
Светка вышла:
- Мальчики, к нам нельзя.
- А что так? – Серёга насупился.
- Пришли земляки Ленкины с четвёртого курса, сидят, пьют вино.
- Сколько их? – это я.
- Четверо.
- Пригласи-ка хоть одного.
Вышел Валерий Железнов – парень не только из того же Миасса (город такой), что Серёга, но из одной школы и одного с ним класса. Впрочем, это для информации – разруливал я.
- Слушай, братишка, у вас пять минут, чтобы с достоинством уйти через дверь – по истечении этого срока, я вас повыкидываю в окно.
У меня под галанкой тельник, и я стучал пальцем в железновскую грудь.
Он вернулся посовещаться, и, посовещавшись, вчетвером покинули комнату раньше указанного срока.
Потом у Серёги был с ними конфликт в электричке – тогда он отбился, но его предупредили, что нанесенная обида смоется только кровью. У нашего старосты два хвоста по зачётам, и ему не до Нового года в родительском доме – надо готовиться, надо сдавать – третьего января уже консультация на первый экзамен. Короче, Серый завис, остаётся в общаге и приглашает разделить с ним компанию. Что там затевает Железнов, одному ему известно – то ли уедет домой, то ли нет, и заявится к Серёге с требованием сатисфакции.
Придётся остаться.
- Слушай, а девчонки в общаге?
- Зайдём, узнаем – если здесь, пригласим.
Серёга опять о своём:
- Когда мы с Оскаровной рядом сидели, по-моему, неплохо смотрелись, а?
- Серый, ты маньяк.
- Я всего лишь ищу судьбу. Ну и что, ребёнок девяти лет – главное, мама симпатичная, и хороший человек.
Я вспомнил тот вечер в комнате у девчонок. После ухода четверокурсников, мы играли в фанты – Серёге спеть, Светке сплясать и вдруг…. Ленке поцеловать Анатолия.
Мы одновременно повернулись и уставились друг на друга. Чёрт! Меня кинуло в жар, потом голова закружилась. Она неуверенно шагнула ко мне. Я обнял её, но не спешил целовать – уткнулся носом в роскошные волосы, вздохнул всей грудью восхитительный запах…. Как объяснить то, что между нами возможно сегодня произойдёт?
- Лена, я… люблю тебя.
Она подняла на меня огромные глаза, и наши губы встретились.
Я проснулся оттого, что шевельнулась Лена. Открыл глаза. За окном уже брезжил рассвет – наверное, девятый час. Девушка доверчиво прижималась ко мне, щекоча ресницами шею. Я осторожно погладил её по пушистым волосам, разметавшимся по подушке. Разве можно обидеть такую девчонку? Всё равно, что поймать бабочку и оборвать ей крылышки.

- Ты не в обиде?
- А ты?
Ничего между нами не произошло – были только объятия и поцелуи.
- Не надо, - сказала она, и мне этого хватило, чтобы не переходить границы, очерченной резиночкой её трусиков
А Серый нападался с кровати – Светка тоже не уступила.
- Слушай, если Ленка сегодня напьётся, она надаёт мне по шее – ведь я ей тогда в любви объяснился, а после ни разу не подошёл.
- Да, Дед, плохи твои дела - такое девчонки никому не прощают. Впрочем, их иногда трудно понять – очень они странные, загадочные и нелогичные существа. Сначала рыдают, что мы их не любим, а потом скандалят, когда подходишь, и прогоняют.
- А у тебя со Светкой как?
- Да никак. Я ей сказал, что без секса никаких отношений.
- А она?
- У неё глазки на мокром месте - она думала, мы с ней под ручку будем ходить в кино. Детский сад, короче.
- Ну, подружил бы для начала….
Иванов категорично:
- Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает.
И я поменял разговор:
- Слушай, если их будет толпа, ты не лезь – я знаю, как с этой братвой обращаться. Если не осажу, вызову Железяку один на один и так начищу ему пятак, что другим не захочется драться.
- Ты, Дед, действительно такой крутой?
- Запомните, рядовой - когда русский воин бьётся за правду он патологический герой. А где машутся моряки — там вообще посылайте за плотником.
Был полдень, когда мы покинули институт – до Нового года двенадцать часов.
Серёга пожал мне, прощаясь, руку:
- Давай, подгребай к нам часиков в восемь. Ты сейчас спать?
Не мешало бы выспаться в уходящем году. Но и долги ещё не все розданы – зачем они в новом? Прыгнул в троллейбус и покатил на улицу Доватора по врезавшемуся в память адресу.
Иногда судьба сама улыбается: встретил Афоничкина у подъезда его дома, под руку с девушкой – не убежать, не отбрыкаться.
- Ну, здравствуй, дорогой!
Он ко мне обниматься, а я его кулаком снизу в челюсть - тресь! – не сильно, не до смерти, чтобы очухался.
- Помнишь, гнида, должок?
Афоничкин сплюнул кровь от прикушенного языка.
- Что тебе надо, чтобы ты отстал?
- Тельник с начёсом, который украл, или пять минут драки.
- Хорошо, - согласился Афоничкин.
Я его девушке:
- Засекайте – через пять минут верну вам вашего кавалера или то, что от него останется.
- Я сейчас в милицию позвоню, - обеспокоилась она.
- Не надо, Соня, это наши дела, - он снял шапку, шарф, куртку и отдал ей.
Афоничкин ринулся на меня сломя голову – глупец, на что он рассчитывал? Драка – это не просто удары руками, ногами или головой, это очень красивый танец, в котором надо больше думать, чем двигаться. Эмоции должны остаться за кругом – они мешают сосредоточиться, а значит, надеяться на успех.

Этот поединок – хоть я на него и не особо-то рассчитывал – прокручивал мысленно много раз. Но вот чего не ожидал, так это свидетеля в лице милой девушки. Я знал, что Афоничкин подлец, помнил, что его следует наказать, но если бы в подобной ситуации встретился он мне с ребёнком, и малыш попросил: пожалуйста, не трогайте моего папу – как бы я поступил? Не правда ли идиотские мысли приходят в голову, когда кулаки свистят у косицы?
Я тянул время – у меня не было злости, и смущала девушка, поглядывающая на часы. Наверное, она думала – то, что мы делаем в порядке вещей у бывших морских пограничников. А я не знал, как закончить драку. Раньше знал, а теперь нет – все планы мне эта Соня спутала. Может, с Афоничкиным поговорить? Дать ему срок – пусть тельник вернёт, да и забыть все эти дела. Пусть он меня убедит, что изменился – любовь его сделала порядочным человеком. Вот как Курносого…..
Он ведь искренне шёл ко мне обниматься – думал, что сослуживца увидел, а я его по морде кулаком – бац! Сейчас у него уже был подбит глаз (белок красный, как у вампира), течёт кровь из носа и рта, а меня он ни разу и не достал – я даже не запыхался, и думал об эффектной концовке. Руки-ноги-шею ломать ему желания уже не было, как и устраивать сотрясение мозга. Так что же с тобою делать, Афоничкин? Обида в прошлом, мы в настоящем…. Простить, тебя, тварь?
Призадумалавшись, утратил бдительность, и один раз он таки меня достал. Я облизнул разбитый уголок рта и отступил на пару шагов:
- Ладно, давай поговорим.
Девушка вмешалась:
- Ребята, время…. Вы сказали пять минут.
Афоничкин повернулся и пошёл одеваться. Я остался на месте:
- И ничего не скажешь?
Он натягивал куртку:
- Да пошёл ты….
- Слава Богу, - проходя мимо, я бросил девушке, - не мне быть его женой.
Она не осталась в долгу:
- Бог, когда мужчин создавал, не очень тщательно выбирал материал.
Наверное, она была очень умна, и Афоничкин её устраивал таким, каким был. Или что-то обо мне имела в виду?
Остаток дня я проспал. А после шести общага загудела – на всех этажах чадили кухни подгорающим маслом, засновали разнаряженные девчонки, звенела стеклотара в пакетах у поднимающихся по лестнице, и на входе городские ругались с вахтёром. В каждой обитаемой комнате накрывались столы. В восемь часов на втором этаже в телезале грянула дискотека. Все веселились и праздновали наступающий Новый Год.
- Что невесёлый? – встретил меня Сергей Иванов.
- Уже где-то отметился, - заметил Курочкин припухший уголок моего рта.
- А пусть не лезут.
- Мы победили? – спросил Сергей.
- Увы, старый, ничья.
- Ну что? – предложил Иванов. - Метнемся к стаканам?
И царственным жестом указал на стол. По студенческим меркам он вполне был приличным, разве что салфеток не хватало, а так было всё – вилки, стаканы, закуски, выпивка и кастрюля варёной картошки. Ждать было некого, а нас было трое – Володя Курочкин не поехал в свой город Свободный Амурской области. Нет, был ещё телевизор, который обещал культурную программу праздничного вечера. Да ещё Железнов где-то с компанией….
Празднество началось. Сергей предложил:
- За наступающий!
Выпили.

- Внизу танцы - пойдём?
- Ага, из меня балерина….
- Девчонки здесь?
- Светка здесь, Ленка уехала.
- А Железнов?
- У него в комнате целая компания городских парней.
- Может, закроемся? – предложил Курочкин.
Мы с Серёгой в один голос:
- Ну, уж нет!
- Тогда не перебирайте, чтобы быть в форме.
- Ты что, боишься ужраться с банки пива?
- И литра водки…, - проворчал Курочкин.
Но сосед по комнате его не одобрил:
- Ты, Вован, забыл бессмертные слова великого поэта - и долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я литрой пробуждал...
Голова кружилась, я жевал бутерброд, смотрел на экран телевизора, и мне было всё равно – пусть начинают, а мы закончим - устроим четвёртому курсу Варфоломеевскую ночь. Кстати, для меня тоже не чужому. Меня ещё помнили ребята в группе ДПА-401. Они и сказали, что Железнов дерьмо ещё то – с ним надо быть осторожнее.
- Будем! – мы сдвинули стаканы.
- Любовь – это шизофрения, - неожиданно заявил Серёга, жуя селёдку.
- То есть?!
- Да потому что она никогда просто так не проходит – вечно с какими-нибудь катаклизмами, а, то и с летальным исходом.
- И часто эта шизофрения на тебя находит?
- Упаси Бог! Боюсь больше триппера.
- А Клара Оскаровна?
- Ну, ты, Дед, как лох. Умна, красива, есть квартира…. Мальчишка маленький – привыкнет.
Я поддержал его мысль:
- Зачёты с экзаменами в кармане. На втором курсе разведёшься и женишься на сопроматичке.
- Правильно мыслишь, - Сергей потянулся к трёхлитровке с пивом. – Всем наливать?
- Ну, жорево с поревом – это понятно. Не понятно – зачем жениться?
- Я же порядочный человек.
Мы весело расхохотались получившейся шутке. Праздничный вечер!
Иванов снова вернулся к теме:
- Нет, мужики, к чёрту душу, жениться надо на теле – красота увяла, и любовь прошла без разрушительных последствий.
Вова поддакнул:
- Остались привычка и семья.
И я влез с вопросом:
- Серый, слабо на Светке жениться?
Иванов пренебрежительно:
- Ага, невеста без причинного места.
- А что ж ты тогда к ней лез?
- Я что ли? Это мой пенис – лезет, собака, куда попало после первой же рюмки водки. Нет, Дед, счастья на Свете.
- Это как у попа – все молитвы о том, что ниже пупа.
Допив из стакана пиво, Иванов поменял застольную тему:
- Дед, а ты как любишь трахаться – сверху, снизу, сзади, спереди? Или как?

Вот вопросик! Не отшутишься.
- Я, Серый, девственник.
У Иванова челюсть отвисла.
- Врёшь! Что, нигде, никого, ни разу?
- Да было пару раз. Но ощущение после – будто меня самого отымели.
Серый неожиданно согласился:
- Да-а, это как повезёт – всё от бабы зависит.
Потом взял гитару:
- Споём, братва!
И запел:

Срок прошёл двум армейским годам
И теперь по домам, по дома-ам…
На вокзалы, в порты, на маршрутном такси
Покидают Сибирь старики….

Потом добавил не в мотив:
- Да, служба, Дед – вроде отвратна, а тянет обратно….
Настало время покурить.
Между этажами на лестничных площадках чёрного хода стояли старые кресла из телезала – сколоченные в ряд. Мы присели, закурили. Девчонки шмыгали по ступеням вверх-вниз в коротких юбчонках, предлагая бесплатный стриптиз. Нет, друзья, это непохабно – рассматривать стройные ножки до самого основания. Сердечно и мило, с любовью к процессу – это как живопись в картинном зале: круглые ляжки по-зимнему белые, незагорелые на фоне подолов.
Проводив очередную взглядом, Серёга спросил:
- Знаете анекдот про училку, наклонившуюся за мелом?
Не стал рассказывать, напрягся, услышав новый перестук каблучков. И когда дивное видение упорхнуло в коридор четвёртого этажа, произнёс:
- Как на Западе-то хорошо – уплатил девице, и айда, пошёл.
- Такие и у нас на вокзале водятся, - высказал своё мнение Курочкин.
Но Сергей его проигнорировал:
- Знаешь, Дед, почему они так одеваются? Чтобы их хотели. Я хочу – почему не дают?
- Наверное, приглядываются.
Иванов критически осмотрел меня:
- Дед, тебе срочно надо менять прикид. В таких клешах тебе даже баба-яга не даст.
Я посетовал:
- Денег нет, и времени нет заработать. Может, после сессии…
- Тогда постись, - Иванов улыбнулся, - рыцарь без страха и порока.
- Ты анекдот хотел рассказать про училку, - напомнил Курочкин.
- Да он не смешной. Пойдём за стол – представление кончилось.
Да, что-то застопорились девичьи миграции.
В комнате Серёга принялся разливать:
- Кто за ляжки, а мы за фляжки. Чем бабы думают, а? Такие парни пропадают без ласки.
Курочкин глубокомысленно сказал:
- Учёными доказано, что мысль мужчины возвращается к теме секса в среднем каждые сорок пять секунд, а женщины….
Иванов, который об этом думал всегда:
- Они вообще о нём не думают – жилят, стервозы!
Отхлебнув пивка, Сергей указал на меня пальцем:

- А ты что глубокомысленно молчишь? Мужик, не думающий о бабах, существо очень подозрительное. О чём он тогда вообще думает? Не иначе, как о контрреволюции. Таких надо ловить и лечить впечатлениями – например, на стриптизе.
- Я согласный, - просто сказал.
И мы опять дружно расхохотались.
Потом осторожно заметил:
- Слушай, Серый, а может, мы того – немного не дотягиваем до женского идеала? Может… ну, как они говорят, не герои их романа.
Иванов замахал над головой пальцем, будто пророча - на самом деле, подавившись картошкой, и было видно, что он уже крепко «поддавши»:
- Нет, Дед, дело всё в том, сколько ты ей можешь дать в социальной значимости – ты должен быть либо отличником, либо спортсменом, либо профсоюзно-комсомольским деятелем, вобщем фигурой, на которую оглядываются, о которой говорят, чтобы было чем твоей тёлке перед подругами хвастать. А то, что у тебя длинный, толстый и аккуратно загнутый никого не интересует. Короче, знаешь, кто кадрит самую красивую девчонку нашего курса? Чемпион института по штанге ….
В комнату, заставив нас вздрогнуть, ввалился выпивший Бузука - парень из группы ДПА-132, старший брат которого учился и жил вместе с Железновым.
- Бухать хорошо! – заявил он убеждённо и критически осмотрел сервировку стола. – А не бухать плохо.
Серёга достал четвёртый стакан, во все налил:
- Ну, что там?
Гость выпил, выдохнул:
- У них там бабы, им не до вас.
Когда он вышел, я спросил:
- Шпион Соглядатый?
- Разведчик.
- Железнов, я думаю, не дурак - зачем ему портить себе праздник, - рассудительно заметил Вова.
И мы загрустили - вечер без драки и девушек становился скучным. Курочкин собрал грязную посуду со стола, пошёл помыть на кухню и пропал.
- Серый, - предложил я, - бери гитару, пойдём пиариться перед дамами.
В курилке Иванов только чуть поднял голос до высот известного солиста группы «Смоки» - ну, там, «…водки найду!», к нам тут же поднялись с третьего этажа три девицы, изрядно выпившие красавицы, с предложением:
- Мальчики, откройте.
- Джастен момент!
Это была бутылка сухого вина с глубоко засаженным в пробку штопором. Пока Серёга на английском объяснял очарованным слушательницам, что он ничего не может, я, зажав бутылку между колен, вывернув локоть, изо всех сил тянул за штопор пробку. Она заскрипела и вдруг гулко бабахнула. Я чуть с кресла не слетел.
- Ура! – крикнули девчонки и кинулись целовать Серёгу.
Ему же передал бутылку.
- На брудершафт, девушки, - объявил он, и сделал пару глотков.
Девчонки пили вино из горлышка и по очереди целовались с Ивановым.
- Барышни, а пойдёмте к нам в гости.
Но его самого пригласил грассирующий глас с третьего этажа:
- Слышь, мужик, ну-ка подошёл сюда.
Спустился я. Визави – долговязый худой сутулый прыщавый очкарик попятился:
- Тебе чего?
- А чего звал?

Он не смог вспомнить и заколбасил по коридору. Пока рассматривал его спину, девицы утащили куда-то Серёгу - поднялся наверх, а в комнате пусто. Почувствовал себя одиноким и неприкаянным, этаким окурком в писсуаре - глубоко обиделся на белый свет. Некоторое время сидел в оцепенении, глядя на телевизор, не воспринимая его картинок. Голова была пьяная, а мысли трезвые и злые. Потом пришло понимание, что до Нового Года осталось совсем ничего.
Гулкая тишина зависла над миром, а потом ахнул первый удар колокола, за ним перезвоном рассыпались другие колокола. Вслед за последним звуком жуткое молчание стянуло нервы в узел и…. наконец, грянули куранты, отсчитывая последние мгновения уходящему году. Я стоял со стаканом пива в руке на уровни груди и слушал гимн Советского Союза.
Пошёл к себе, но заблудился. В коридоре второго этажа меня остановили:
- Молодой человек танцует?
- Молодой человек гуляет.
- А если дама приглашает?
Дама была низенькой толстенькой в очках да к тому же с азиатским профилем – короче, страшнее беса посреди леса, раскрепощённостью явно смахивающую на старшекурсницу.
- Вам очень нужен кавалер?
- Разумеется, да.
Куда деваться?
- Только для вас.
Меня подхватили под руку, и мы вошли на дискотеку.
- Ты на маскарад так вырядился? – заметила она.
- Нет. Дезертировал недавно.
- Значит, умеешь в одиночку строем ходить? – прикололась.
А я танцевал с ней медленный танец и не знал о чём говорить. В конце концов, она меня выбрала – пусть развлекает.
Кто-то пустил бутылку по кругу.
- Хочу вина, - напомнила о себе партнёрша.
Мы подвальсировали - сначала я завладел полусладким, потом оно оказалось у неё.
- Мне одной пить? – она требовательно сунула шампанским в мой припухший уголок рта. Потом стала прижиматься, и я подумал, что опять рискую быть изнасилованным. Она подтянулась к моему уху:
- Мне кажется, ты мало за мной ухаживаешь. Как хоть тебя? Анатолий? Ну, пусть будет Толя.
Я внимательнее посмотрел на неё. Хмель мой очень был ей к лицу – обозначились белозубая улыбка и ямочки на татарских щёчках. Глаза персидские…. Что ещё? Нет, не поддамся на уговоры – пусть насилует. Наверное, я уже стал привыкать к инициативе прекрасного пола в интимных делах. А что? Удобно – не надо врать, уговаривать – вы уж, матушка, сама, если нравлюсь. Утром встретимся, я скажу – давай, милая, забудем о том, что было: мы люди взрослые и не будем делать никаких далеко идущих выводов; всё было хорошо, но жизнь у каждого своя – и у меня, и у тебя. А сегодня пусть нами правит его Величество Алкоголь. И да здравствует Новый Год! Пусть будет, что будет – куда нелёгкая занесёт, там и проснёмся. Но суетиться не будем – я ей нравлюсь, пусть и старается.
- О чём ты всё думаешь? – она негодующе.
- Мечтаю о старости – чтобы всё сразу: пенсия, климакс и маразм.

Зачем нужна женщина, если нет любви? – думал, но вслух об этом конечно не говорил. Опять же – зачем отталкивать, если девушка хочет, даже просит внимания (читай – любви). Всё-таки не сдержался и проявил инициативу – взял и легонько погладил партнёршу по груди. Как мне и показалось сразу, на ней не было лифчика – ощутил через ткань под ладонью твёрдую горошину соска. Девушка танцевала в моих объятиях, глядя отрешённо в сторону. В телезале было темно - я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и сунул руку за её отворот. Небольшая упругая грудь удобно расположилась в моей ладони. Думал, она потянется ко мне целоваться, или хотя бы подставит губы для поцелуя, но она ещё больше отклонила голову. Что-то было не так, как обычно, какая-то неувязка…. Впрочем, плевать – я возбудился и готов был тащить её в свою пустующую комнату, а там – тискать, ласкать, уговаривать, то есть вести себя как обыкновенный перебравший мужик.
- Пойдём ко мне в гости.
Она согласно кивнула головой. Ещё чужая, подумал я, но после того, как мы вместе взаимно без трусов будем в кровати, наступит и родство душ. Но мне ещё предстояло её победить, ибо без боя она, наверное, не сдастся, ибо без боя это стыдно и больше похоже на …лядство, а не любовь, в которой мне предстояло её убедить – губами, руками… о, Господи! Только бы не словами – сдержись, моряк, и завтра не будешь мучиться душевным похмельем. Сейчас думай о штурме. Ура! С нами Бог! Задача ночи – разрушить стены, перебить защитников и на развалинах крепости ощутить умопомрачительный вкус дефлорации (тьфу, я хотел сказать – победы). Сегодня, нет – уже через несколько минут, я буду счастлив – стопудово!
А девушка покорно шла со мной на четвёртый этаж, и мы ещё ни разу не поцеловались. Моя рука покоилась на её талии, а где-то на самом донышке души шевелились сомнения – что если утром после ночного похабного веселья кроме похмелья навалится ещё необъяснимая душевная тягость. Чтобы подстраховаться от неё не следует говорить о любви, даже вспоминать о ней – мы просто занимались сексом. Подонком я себя не считал, хотя понимал, что это довольно таки свинская тактика. Дескать – можно лежать в луже – кто же спорит в такую ночь – но хрюкать при этом безнравственно.
Мне приспичило в туалет.
- Подожди меня здесь, - я ринулся за угол по коридору.
На соседнем толчке кто-то самозабвенно и громко, будто играл на тромбоне, избавлялся от лишней пищи. Ни его сосредоточенность над унитазом, ни моя стремительность в туалете не помешали ему узреть меня и узнать.
- Задержись, земляк, базар есть.
Это был Железнов.
Рубануть-то его можно было и в гальюне – не велика шишка, но ожидать его здесь – это лишнее. Я прошёл на кухню и закурил. Пришёл он, умылся над раковиной, высморкался, и утомлённым голосом спросил:
- Вы, мальчики, ответ держать думаете за борзоту?
Он что, извинений от меня ждёт? Ваня Ломаев! (это мой зять так лохов зовёт).
- А в чём проблема?
- Проблема в том, что вы, щеглы, оскорбили старшекурсников.
- Могли бы драться – выбор был, вы предпочли ретироваться.
- Вы с Иваном покойники, - мрачно пророчил Железнов.
- Сомневаюсь.
Потом вдруг подумал, что этот мачо с оловянными глазами и блуждающей улыбкой олигофрена не являет собой облик кровожадного воителя - скорее наоборот: стоит и пошатывается передо мной, как сортир без дверки. Спросил осторожно:
- И что же, нет выхода?
- Есть, - оптимистично сказал Железнов. – Выход всегда найдётся, если искать. Например, выкурить трубку мира и закопать томагавки.
- И вы перестанете гонять Ивана по электричке?
Железнов выдержал паузу для весомости своего предложения.
- Перестанем, - выразительно помаячил указательным пальцем старшекурсник Валера. – Пойдём и подпишем договор водярой.

Потянул меня в свою комнату, дверь которой была как раз напротив туалета. И я пошёл, забыв о прекрасной (согласной на всё?) незнакомке, ожидавшей меня за углом.
Прежде, чем открыть дверь, Железнов как-то уже совсем по-дружески взял меня под руку и приложил палец к губам:
- Тс-с-с… Ничему не удивляйся.
Дверь открыл и впихнул меня в тёмный проход перед шторками, за которыми надрывался музон, прерывался свет и слышались пьяные голоса.
- А вот и мы! – Железнов толкнул меня за шторку.
Но в бликах мерцающей светомузыки на меня никто и внимания не обратил - несколько парней стояли вокруг стола, хлопали в ладоши и покрикивали:
- Хэй…! Хэй…! Хэй…! Жги, давай!
На столе извивалась в восточном танце голая девица.
И сразу зашумело в голове, заколотилось сердце - я, было, шагнул назад, но ткнулся спиной в грудь Железнова. За что её так - оторопело, подумал, а Валерка ответил, будто подслушал:
- Она сама…. Пьяная, вот и….
Я не поверил. На секс можно уласкать, но чтобы вот так, для всех…. Какое ей в этом удовольствие? Девчонке наверняка заплатили - это шоу в программе вечера. Впрочем, ничего не имел против товарно-денежных отношений в сексе – душу не напрягает, а эрекция остаётся.
Железнов, тоже хлопая в ладоши, наклонился к моему уху:
- Она прямо на столе раздевалась. Блин, пропустили самый смак.
Пяток оболдуев и одна раздолбайка! Я-то здесь лишний наверняка.
А девушка на столе извивалась, приседала, виляя бедрами, сдвинув колени, трясла грудями и пышной гривой волос. Оттопыривала зад для шлепков парней и тут же стремительно убирала. Хоть фигурка была грузновата, но пластичности у неё не отнять.
- Ну и как? – прокричал в ухо Железнов.
- Нужна детальная экспертиза.
Хозяин комнаты расхохотался.
- Если хочешь дрочить, дрочи.
И тут я к своему изумлению заметил, что брюки пацанов на полу, что прерывая хлопки в ладоши, они ещё делали возвратно-поступательные движения кулаками. Блин, извращенцы!
- Или предпочитаешь интим на толчке? – сам Железнов мастурбировать не спешил.
- В кровати, - буркнул я.
Мне всегда почему-то казалось, что лишь в постели девушки бывают сами собой – без одежды, значит без понтов. А эта-то, смотри как выкаблучивается – ну, вылитая Мэрилин Монро.
Наконец, танцовщица заметила новые действующие лица и послала нам воздушный поцелуй перламутровыми губами. Не прерывая эротических движений, она указала на те места, где, согласно законам анатомии, неиствовали в плену одежд наши мужские достоинства, и поманила пальцем, требуя их обнажить. Да, признаюсь, у меня была эрекция, но эту девку я не хотел. Просто не хотел, как кот не хочет помидоров. Не нужна мне её нагота, и дрочить на неё я не собирался. А эрекция? Дак у кого ж её не бывает в двадцать один с вершком лет?
- Чё ты стесняешься? – Железнов уже скинул брюки и наяривал рядом правой рукой. – Здесь все свои.
- Не могу, - отбоярился я. – Не приспособлен: у меня руки короткие, как у тираннозавра – не достают. А ты продолжай, у тебя получается – дрочи, пулемётчик, на синий платочек…

И осёкся. Я вдруг понял, что мне хочется говорить и говорить, чтобы выдавить из себя чувства, вдруг накатившие от этой нелепой картины. Но нельзя было слабости давать воли.
Голая девица на столе, словно валькирия на коне, нервно подрагивала ягодицами – парни стонали в унисон то ли от зрелища, то ли от рукодейства.
Железнов толкнул меня в плечо:
- Ну, чё ты как целка ломаешься?
- Сил набираюсь. Слушай, а её трахнуть можно?
- Не-а, вон её парень…
- Так это студентка?!
- А ты думал, шлюшка с вокзала?
- Зачем она так?
- Так весело же – Новый Год. Расслабься, служивый…. Или мало выпил? А может, зобнешь «косячок»?
Я освободил лёгкие от воздуха почти со стоном, не в силах отвести взор – груди у девицы прыгали как мячики. Мужское достоинство моё ломило от тесноты, дрожали руки, подёргивались колени, но и мысль, не подвластная инстинктам, продолжала работать. Она подсказала мне, что наступил момент истины. Смотри, Толян, вот она, женщина – настоящая, какая она есть, без макияжа и одежд. Вся душа её в голом теле, весь смысл жизни в порабощении – прикажет, и доведённые до экстаза парни начнут отсасывать друг у друга. Вот он, апогей женской страсти - сделать из мужика скота. Рычи и дрочи – не надо цветов, не надо стихов, и серенад под окнами тоже не надо. Два тысячелетия цивилизации канули в промежности этой дамы. Вот оно, бабское превосходство – это не её на стол поставили, а она собрала их в круг и повелевает, как Клеопатра рабами, то есть трахает и убивает…. Как у меня – веру в прекрасное.
Слов моим мыслям не доставало. Мне казалось, что я ухватил за хвост в проруби жизни правду о женщинах, и мне не хватает лишь воображения, чтобы представить, как она выглядит, и, вытащив, положить на лёд. В поисках образа падшей женщины перебрал все известные картины ада и рая. Там страдания, здесь наслаждения…. О, нашёл! Женщина – это чёрт с рогами и с ухватом над очагом. Осталось низвергнуть её с Олимпа и сочинить инструкцию по применению. Жизнь тогда снова войдёт в своё русло, думал я – а не думать страшно: можно обратиться в скота.
Но благородство моей души потребовало у мозгов – надо дать женщине шанс оправдаться. И я стал разглядывать танцовщицу на предмет торжества природного зодчества – округлые бёдра, упругие груди, тугие, как батоны, ягодицы, милое личико; движения, позы, изгибы, жесты не лишены изящества; гармоничная игра губ, ресниц, кистей рук…. Это можно было бы назвать искусством совращения, если бы предназначалось одному.
А где же любовь, для которой, говорят, создана женщина? Любовь ей, видимо, не нужна. Да её и нет, наверное, и не было никогда.

3

У меня одна тройка в сессии по «Теории конструкционных материалов» - самой несложной из наук. По ней даже двоечники получали четвёрки, а я вот срезался. Сказались волнения: первый экзамен и страшная усталость всего семестра. Да и ночь Новогодняя подкосила – еле как справился с душевным кризисом. Ну, вообщем, взял направление в деканате, пошёл пересдавать. В аудитории только я и преподаватель – мужик молодой, лет тридцати. Мы без формальностей – берите билетик! – сели на стол, ноги на стулья, окно открыли и закурили. Он мне поведал свою мечту – собрать тримаран и пуститься, прямо из Челябинска в кругосветку. Я ему рассказал маршрут, по которому на «Аисте» сюда добирались из Анапы – по карте, конечно.

- Матросом ко мне пойдёшь? – он предложил.
Тоже мне, капитан Врунгель – да ты в морских делах мне в пупок дышишь, подумал, а вслух согласился, ибо отрава бродяжничества у меня в крови. Слушаю болтовню препода по ТКМ и чувствую, что стою вначале пути, который ведёт к великой радости – наитруднейший семестр и сессия позади. Каникулы! Я думаю, что поеду в Коелгу к пещере Титичных гор. Всё, что открою или нарою – клад Пугачёва или вход в иной мир – будет моим. Или останусь в городе и поработаю где-нибудь грузчиком – на штаны себе да на свитер, чтобы какую-нибудь бабу (ягу?), наконец-то (на конец?), увлечь. Думаю и курю, а препод лопочет….
Радости множатся – на кафедре математики Плюснина говорит:
- Мы займёмся с вами векторной алгеброй после каникул, а сейчас отдохните – вам и так досталось в семестре.
Тихо так говорит и глаза опускает, слегка прикрыв щёчки румянцем, будто предлагает мне самому переиначить её слова – а сейчас займёмся любовью. Я люблю вас, Клара Оскаровна!
С дивным ощущением дороги к счастью топаю в деканат – несу направление от тэкээмщика, в котором стоит отметка «отл» за его подписью. Вокруг стола тесным кружком пьют чай с пирогом декан, замдекана (Пим дырявый), Фаина Георгиевна и любовница декана – старший преподаватель с кафедры «Летательные аппараты» Трубецкая Клавдия Ивановна.
- Ай, какой молодец! – воскликнула секретарь, принимая от меня направление на пересдачу. – Без троек сессия - на повышенную стипендию. А вы, Пётр Иванович, помнится, сомневались.
Пим хмуро отворачивается к пирогу:
- Ну и кому нужно было это самомучительство? Тоже мне герой - отощал весь, с лица спал…. Мог бы и того…, - он постучал себя пальцем по виску.
Злость меня душит, но я молчу и жду – неужто никто за меня не заступиться?
Фаворитка декана встрепенулась:
- А мы его сейчас подкормим. Присаживайтесь, молодой человек. Вот вам чай и пирог. А я уж начала подумывать, глядя на своих оболтусов, что перевелись на свете мужчины, умеющие добиваться поставленной цели. Достойны уважения.
Я так понял с её слов, что обо мне судачили не только студенты на факультете, но и преподаватели. Под доброжелательным взглядом сел, взял в одну длань чашечку чая, в другую кусок домашнего пирога с картошкой и мясом, приступил к нечаянной трапезе. Декан молчал, декан пил чай и смотрел на пирог, потом чуть скосил взгляд в мою сторону и спокойно сказал:
- Моряки-то не тонут, Клавдия Ивановна.
Был он высоким, кряжистым, плечистым. Лицо его, широкоскулое и широкоглазое из-за густых седых бровей посматривало на мир исподлобья, словно бы с обидой и недоверием. Я в нём сразу ощутил человека неглупого, хладнокровного и собранного – склонного к обобщениям. А Пим не поддержал начальство, буркнув:
- Гордыня – мать всякому греху, погибель души и тела.
- Вы, Пётр Иванович, какой веры будете? – лукаво спросила Фаина Георгиевна.
Пим задумчиво посмотрел на неё, потом на заснеженные клёны за окном, но, видимо, вразумительного ответа нигде не нашёл и буркнул:
- Партийной.
- Пирогом живота не прикрыть, - строго сказал декан. – Ну, вот что, Фаина Георгиевна, оформите парню материальную помощь через студенческий профсоюз. Исправим допущенную ошибку.

Он с укоризной посмотрел на зама. Пим недовольно выдохнул, но промолчал. Меня удивило – откуда у товарища Михайлова такая угрюмая ненависть ко мне? Ведь ничего еще не сделал плохого, а чувствую в нём врага лютого. Может судьба у меня такая – всяким козлам костью поперёк горла встревать? И всё, видимо, оттого, что хочется быть собой, а не таким, каким хотят видеть меня власть имущие. Я поглощал чай с пирогом, изнемогая от почтения к Петру Ивановичу Михайлову, как Александр Македонский после Гавгамел к персидскому царю Дарию.
Перегруженный деньгами (выписали мне тридцать рублей материальной помощи) по самую ватерлинию я не знал, куда себя деть от счастья. Ринуться в гастроном да напиться – угостить ребят – сколько ж можно на чужие-то пить? Ломонуться в торговый центр за прикидом? Боюсь Иванову не угодить – он в таких делах дока. За пугачёвским кладом на Коелгу? Да туда можно и беспартошным. Там есть риск сгинуть зазря – а с деньгами в кармане будет обидно. Поехал в Увелку, а в голове уже складывался план. Спасибо декану.
Родителей уломал за два дня. Да, впрочем, и делов-то дома не было для меня. Отец подарил зимнюю куртку, шапку (мелковатую, правда) и валенки (вот это кстати!). Переодевшись и попрощавшись, отправился в гости к дембелям – ребятам из Уйского района. Из Южноуральска доехал до Пласта, где заночевал у родственников зятя. Утром на автобус и дальше в Уйск. Оттуда на деревенской колымаге (однако, автобус) добрался к концу дня до села Нижнее Усцелемово. Вместе со мной на остановке сошел кудлатый и весёлый татарин лет тридцати, представившийся Бакиркой.
- Знаешь, где Женя Талипов живёт?
- Бакирка неглупый, Бакирка всё знает.
- Покажешь?
- Провожу, однако.
Женька в семье был последним и любимым сыном. Родители его совсем старички – маленькие, седенькие, похожие один на другого, как воробушки. Они всполошились, когда Женька, вышедший из дома на собачий лай, сияя, гордо втолкнул меня на свет кухонной лампочки в клубах морозного пара. Женькиных племянников и племянниц, что вечно толклись при бабе с дедом, как веником размело по домам.
Талипов представил меня. Я поздоровался. В печку подбросили дров и принесли из сеней пельмени на широком фанерном листе. Я достал из кармана бутылку, мимикой испросив у Женьки «добра».
- В Челябинске учитесь? Это хорошо. А Мавлиджанка в деревне застрял – комсоргом работает.
- Тоже не плохо.
А и не знал, что старшину второй статьи Талипова зовут Мавлиджаном. А мы всё – Женя да Женька.
Сварились пельмени. Мы с другом выпили, старики отказались.
Хозяин говорил осудительно:
- Да-а, город…. Там зря хлебало-то не разевай – не проследишь, так последнее сволокут. Воров-то от простодушных людей, хоть вицей гони – так и липнут.
Я не понял о чём он. Женька сказал ему что-то - дед печально закряхтел. Тогда сын укоризненно на русском:
- Ну, вот что ты знаешь о городе? Прямо беда тебя слушать. Пошли, Толик, покурим.
Курить мы пошли не на крыльцо, а в сельский клуб, где уже началось какое-то кино. До клуба мы ещё взяли водки – сели на последний ряд и тихонько побулькивали из горлышка, закусывая пряниками. После сеанса пошли провожать двух девиц, отшив кавалеров. Женька отшивал на своём языке, мой проще – кулаком в пятак. Девчонки, молодые учительницы, жили в комнате при школе. Включили музыку, накрыли на стол – водка у нас ещё оставалась. Выпили (мы с Женькой). Принялись танцевать и ухаживать – как говорят «куряки», женихаться. Я с места в карьер:

- Я люблю вас, Зариночка.
- Когда же успели? Часа не прошло, как мы познакомились.
- За час и успел.
- Вот так – с первого взгляда.
- А что, три года таращиться надо?
- Тоже верно, - она погладила меня по щеке. – Только вы, наверное, не о ЗАГСе, а о постели мечтаете?
Распахнул удивлённые глаза – разве одно другому помеха?
Она улыбнулась полными губками:
- Вы, наверное, ещё не знаете – наши девушки без свадьбы за кромочку не заступают.
- Пережитки это.
- Ну, может быть. Скажите, как любимой девушке – вам меня совсем не жалко?
- Ну, жалко, конечно. Только ведь я с серьёзными намерениями.
- Врёте вы всё, потому что пьяные.
- Выпей и ты.
- Мне и так хорошо.
На моё недовольное молчание сказала:
- Я ведь не дура, а учительница – не только слушаю, но и понимаю, что вам от меня сейчас надо.
Пьяный трёп меня увлёк больше строптивой учительницы.
- Ну, ладно, ты меня раскусила, и, коль такая умная, скажи, что мне делать, моряку-пограничнику – четвёртый год пропадаю без ласки.
- Женитесь.
Жениться мне не хотелось. На следующий танец мы с Женькой поменяли партнёрш.
- А ты, дева, рада ли мне? – я попробовал говорить с Розкой в другой интонации – не просящего, а согласного на любовь, русского парня с татарской девушкой. А что? Я отслужил, учусь в институте – есть перспективы и деньги в кармане (на букетик цветов и бутылку шампанского).
- Как не рада, - тихо ответила выпускница педтехникума.
- Тогда, может быть, поговорим о любви?
Она так взглянула в мои глаза - словно умыла. Я уже злился – чёртова татарва, чего жилят-то? Мне казалось – им за радость под русским парнем постонать. Спросил напрямую:
- Слушай, почему вы такие? Думал, учительницы, с передовыми взглядами – чему же в общаге-то вас учили? Вера стреножит?
Она погладила меня узкой ладошкой по щеке.
- Ты не поймёшь. Ты мне люб, а предлагаешь грязь.
- Ну, а свадьба отмоет?
Она кивнула. Я молчал, разглядывая скуластое личико. Милое? Может быть. Раскосые светлые глаза, молочно-смуглая кожа, кривыми саблями черные брови, словно углём подведены ресницы.
- И ты не боишься, что я могу оказаться хреновеньким мужем?
Она сказала что-то тихо по-татарски, не отводя взгляда, но чуть отстранившись. Я перевёл:
- Вытерплю всё и широкую, вольную… да?
Попытался коснуться её груди, а она совсем выскользнула из моих объятий.
Когда водку допили, девчонки отправили нас восвояси. Женька оказался слаб к спиртному – по дороге колбасил и ехидно хихикал надо мной:

- Не дали с-сучки?
Схватился за забор своего дома и долго утробно рыгал. Потом утёрся снегом, похватал его из горсти ртом и предложил:
- Пойдём спать.
Пробились в дом, легли спать в Женькиной комнате на одну кровать, и Талипов спросил:
- Они что, тебе, правда, понравились?
- На перепихон сгодились бы.
- А я думал…, - Женька задумался.
Я долго ждал, потом не вытерпел:
- Слушай, говори, если не спишь.
Женька выдал:
- Думал, побрезгуешь татаркой.
- А что, у неё поперёк?
Талипов после тяжкого раздумья блевал мыслями:
- А мне здесь всё осточертело – деревня, колхоз, тупые лица…. Мечтаю в какой-нибудь город сорваться и жениться на русской.
- Почему обязательно на русской? Цыганские девы тоже красивые.
Он не принял юмора, зубами скрипнул:
- Хочу, чтоб дети мои были русскими.
- И что с того? Мы же на службе не заморачивались - Женька ты или Мавлиджан. Или тебя на катере молодой обижал? С чего вдруг зауросил? Комсоргом стал?
- Да, - Женька сказал зло. – Стал и понял, что с моей графой в паспорте о национальности далеко не упрыгаешь.
- А куда ты намылился – уж не в Политбюро ли?
- Почему бы и нет? - сказал Женька, повернулся на бок и засопел.
- Любо поспорить с целеустремлённым человеком…
Хотя спорить с ним – всё равно, что с инвалидом драться: зациклился парень на своей родословной. Как на службе-то было просто – салага, потом годок. Ни татар, ни русских, ни таджиков забитых – служи парень: всему своё время. А здесь…. Мне мать неоднократно говорила – кызымку в семью на дух не надо, хватит нам одного. Это она про зятя любимого, отец которого из крещёных башкир. Что же Женьку-то ждёт в этом колхозе? Кресло парторга? Тихая и покорная, как все татарки, жена? Футбольная команда ребятишек? Если не сопьётся. Впрочем, одно другому не помеха. Как в Петровке зовут инородцев? Недомытками? Ну, куряки!
Наутро Мавлиджан спровадил меня на попутке, только чаем угостив с молоком. Сказал, пряча взгляд, что автобуса до вечера не будет. И я покатил в деревню Ларино, к другу Захарке. За окном уазика тянулись заснеженные поля и колки. День начинался ясный, безветренный. Снежная пыль висела над дорогой, солнце сквозь неё пробивалось то блеклым, а то слепящим. Февраль на пороге со своими метелями – трактора метили полосами снегозадержания пахотные раздолья.
- Т-твою мать! – ворчал водитель, когда уазик заносило на поворотах, но скорости не сбавлял. И мои мысли прыгали на кочках, как воробьи по пшену. Хрен с ним, с Женькой! Надумал себе проблему – вот ведь заплелась судьба в косу! - и пусть страдает. Когда поймёт, что всё это чушь, успокоится и заживёт, как нормальный, обрусевший татарин. Я и не знал, что Мавлиджан Талипов такой честолюбивый малый – на границе был парень, как парень. А тут - подавай ему Москву. Ишь, Наполеон усцелёмский.
Как Захара увидел, сразу спросил:
- Ты для чего, Саня, живёшь?
А он:
- Для интересу. Вот интересно мне, что завтра будет.

Только после этого мы обнялись. Захарка, как был, так и остался оптимистом – живёт без гордыни, живёт для души, почти что в раю, или при коммунизме, особенно, когда выпьет. Коммунизм – это светлое будущее всего человечества, а Саня живёт в светлом настоящем по принципу – моё всё равно будет моим, и о будущем не заморачивается. Весел, ежели пьян, грустит, когда трезв, но с улыбкою на устах и думами о неизбежной выпивке. И, конечно же, любил баб.
- Я, братан, жениться надумал – вечером на смотрины поедем.
- Русская?
- Русская. А какая разница? Ты учись, Толян, учись – когда на детей время найдёшь, у меня уж внуки в школу пойдут, - это он прикололся.
Сначала было всё чин чинаром – мы вчетвером (Захар, я и Сашкина старшая сестра с мужем) куда-то поехали на «волге». К кому-то зашли, поставили бутылку на стол, начали разговоры. Напротив нас супруги (родители суженой), она сама и брат (то ли младший, то ли старший – я не понял). Бутылку распили, разговоры закончили, сестра Сашкина с мужем сели в машину и поехали, пообещав за нами вернуться. Захар крикнул: «Не надо!». Потом из дома исчезли родители. Брат невесты заявил, что он тоже недавно вернулся, только я не понял откуда – со службы или из мест не столь отдалённых? На всякий случай попросил:
- Спой нашу, дембельскую.
Он взял гитару и завернул:

Я хочу вам рассказать, как я любил когда-то
Правда, это было так давно
Помню, брёл один я ночью по аллеям сада
Чтоб шепнуть в раскрытое окно.

Хорошая песня, мне понравилась. Особенно второй куплет

И теперь она мне часто сниться в белом платье
Снится мне, что снова я влюблён
Раскрывает мне она, любя свои объятья
Счастлив я, но это только сон.

Черт! Какая могучая жизненная правда – говоря языком классиков марксизма-ленинизма. Действительно, только во сне мог быть теперь счастливым с женщинами – ведь наяву узнал о них всю подноготную. Поверьте, друзья, она неприятна. Вон как Сашкина невеста. Впрочем, нет…. Стакан за стаканом (вина, за которым валенки стёр брат суженной) и в ней такая бабёночка расчудная открылась вдруг – губки вишенками, глазки ласковые, титички под блузкой, как яблочки, перекатываются. Взять бы да заласкать в темноте, чтобы не поняла – Сашка это её или нет. Как в анекдоте:
- Парни, кто невесту не имел?
Жених:
- Я.
Наверное, вместе с хмелем вползал в мою душу Сатана. Впрочём, к чёрту догадки. Я опять ощутил то, что со мной бывало не раз и не два: я начал раздваиваться – даже озноб спину лизнул. В какую душу? Нет у меня души – старуха в древнем мире высосала всю до последней капельки, сама вселилась в моё естество, ведьма, и теперь сбивает с толку моё добропорядочное начало. Жаль, что не превратила в летучую мышь – висел бы вверх ногами под потолком тёплой пещеры и в ус не дул. Чёрт! Зачем напился?
- Саня, дай закурить.

А в ответ тишина – осталась невеста без жениха: Захарка спал в обнимку с подушкой. И шуряк его будущий вместе с гитарой куда-то пропали. Что делать: ночь на дворе, село незнакомое, друг спит, невеста его пялится мне в лицо – что делать-то?
- Что делать будем? – спрашиваю её.
- А что все делают? Хочешь спать – ложись.
- С Сашкой или с тобой?
- Так с обоими – он же в моей постели лежит.
Кровать широкая – разделись, легли, утолкали одетого Сашку к стене.
- Ну, что, красавица, искушай.
- Да, больно надо! У тебя бес в трусах, ты и проси.
И я поплёл:
- Тёмный вы народ, девчата – неправильно к сексу относитесь. Это ведь природная необходимость, ну, как нужда, а вы ей мужиков на аркан ловите.
- Ишь, как завернул. Давай, лучше ври – говори, что осыплешь золотом, бриллиантов накупишь. Вам, мужикам, врать не привыкать. Может, понравится байка твоя – возьму и дам, чего хошь.
- А как же Сашка?
- Он ничего не потеряет – я за него замуж пойду.
- И это будет порядочно?
- Вон как запел - говорил про нужду.
Чувствуя себя свиньёй, сунул руку к ней под ночнушку. Э-эх, гнилушка девка, а жить-то хочется! Господи, прости! Она хоть и пьяная душа моя, а всё-таки тягостно ей и досадно – так-то вот, перед другом. Все бабы …ляди! Из-за них рвётся на каболку дружба морская. От сомнений и азарта, от стыда и желания меня словно корёжило изнутри. Два было меня – один мял и готовил девушку к соитию, другой, рыдая на коленях, просил прощения за прегрешение то ли у Господа, то ли у друга.
«А что я хочу? – мучил себя. – Живи сегодня, моряки говорят, а завтра умрём во славу Отечества. Так вот оно, сиюминутное счастье – лежит обок, с писькой и сиськами. Что ещё надо? Чем недоволен? Почему же сердце истекает кровью?».
Наверное, страшным усилием воли можно сдержаться – не трогать девку, и дальше будет спокойная жизнь, чистая совесть, прежняя дружба. Впрочем, какая может быть дружба между будущим инженером (начальником?) и шофёром – ты хоть себе-то не ври. И тело жжет недоступное совести, неподвластное разуму, необоримое, непреодолимое желание плотское. И утешение есть – ей тоже хочется: вон как изгибается под рукой, паровозом пыхтит. В следующее мгновение и я уже задыхался в нелепых движениях, не ведая, что творю.
Прости, Санёк! Вот и не стало нашей дружбы, скрепленной годами службы – я её членом насмерть пронзил. Спишь безмятежно, а меня мучает совесть – щемит и плющит. Как дальше жить? Я был так утомлён телесно, истерзан душевно, что проснись сейчас Санька, вцепись в мою глотку – умер бы без борьбы. Почему-то после греха смерть не страшна.
- Ты спишь? – спросила партнёрша по сексу.
Я не ответил.
- Ну, спи.
Я сразу проснулся, хотя и не спал:
- Боже, какая дикая грязь! Что же нам теперь делать?
- Ну, вот заныл, как маленький мальчик. Не падай духом, - она сказала. – Всё обойдётся.
- Слушай, мне лучше втихаря смыться, чтоб Сашке завтра в глаза не смотреть.
- Куда, дурачок? Он тогда сразу заподозрит, что было что-то.
- Он ревнует тебя?
- Да не особо…

- Да-а, натворили мы делов.
Она фыркнула горделиво и презрительно:
- Давай считать, что не мы, а природа…. Впрочем, все вы такие, мужики – сначала клятвы, а потом в кусты. Вот ты как свинья себя ведёшь: получил своё и вместо благодарности, ворчишь – захрапи ещё.
- А что тебе надо?
- Поцелуй меня, - и подсунулась тёплыми губами.
Мы несколько раз торопливо поцеловались. Блин, всё к одному!
- Сашка хороший, - она вдруг сказала, - когда напьется, не бузит, а быстренько засыпает.
Она опять поцеловала меня.
- Прости меня, шлюху портовую. Ты ведь наш с Сашкой друг, и я могу немножечко тебя полюбить, пока он спит. Верно?
- Завтра он спросит – как ты провела минувшую ночь?
- Не-а. Извиняться будет, что напился, - говорила она с презрением победителя, глумящегося над побеждённым.
- А если и спросит, ты соврёшь – ложь это ведь главная защита человека.
- Опять за своё? Лучше храпи, если больше не хочешь.
Мне приснился кошмар – я прыгнул из окна общаги и разбился насмерть. Зимы не было – под головой, расколовшейся надвое, асфальт, кровь, булькая, вытекала из черепа. Вокруг стояли и говорили обо мне люди, а я смотрел в бездонное небо и жалел себя.
Ни грамма не отдохнувший во время сна, встал утром совершенно разбитым. Вчерашняя тоска давила душу, а мне казалось, что и этого мало - когда очень плохо, всегда хочется, чтобы стало еще хуже. Сашка с невестой завтракали за столом.
- А-а, вот и ты, голубчик, - удовлетворенно сказал он. – Ну-ка, садись и рассказывай, что у вас тут вчера было, когда я отрубился.
- А где можно умыться? – глухо спросил и взглянул на невесту, чтобы выиграть время, готовясь к ответу, и выяснить по её лицу, что она сама рассказать успела.
Она отвернулась.
Склонился у рукомойника, а Сашка мне в спину:
- Вы что, перепихон устроили над моим бездыханным телом, а? Сейчас я вас выведу на чистую воду.
Она молчит – почему я-то выкручиваться должен?
- Слушай, Саня, отстань. Голова болит…. Есть похмелиться?
Сел за стол – выпивки не было. Я в сердцах:
- Ничего из вчерашнего не помню, а если сотворили что с моей девственностью, то я вас, Захаровы, по судам затаскаю.
- Точно! – восхитился Саня. – Он же у нас ещё мальчик. Ну, мать, тебе за поллитрой бежать.
- Ладно, схожу, - это вызвался я.
Оделся, а от магазина, расспросив обывателей села, пошел на трассу и по ней потопал в сторону Верхнего Усцелемово, оглядываясь на попутки. Вот когда валенки-то пригодились!
Поддонок и трус! Поддонок и трус! – клял себя, топая по обочине. Нет, это не подлость, только идиотизмом объяснить можно моё поведение этой ночью. Я уже не знал – ехать мне к Постовальчику или нет. Нужен ли я ему, такой гад подлючий?
С попуткой повезло. И дом нашёл быстро – только Вовки там не было, а жили в нём его мать, отчим и дочка отчима. Друг проживал в общежитии механизаторов – было такое в селе Верхнее Усцелемово. Вахтёрша у входа объяснила, где его комната. Дверь оказалось открытой, и я сразу вошёл. Комната была полупустая, грязная и ободранная. Вдоль стен громоздились кровати, собранные в два яруса. На одной из них спал кто-то одетым. Мой друг закадычный, тоже одетый, храпел на замусоленном матрасе, брошенном на замусоренный пол. Рядом с его лицом стояли перепачканные мазутом унты, похожие на двух бронзовых псов, что охраняют вход в подземелье. После морозной свежести улицы в ноздри шарахнуло крепким ядрёным запахом табака, перегара и вонючих носков.

- Рота подъём! – гаркнул я.
Вовка долго просыпался, потом, кряхтя, сел и стал чесаться.
- Башка болит, - заныл он.
Вообщем, не впечатляющая встреча после трёх лет разлуки – то ли он меня не узнал, то ли не рад совсем.
- Сейчас поправим, - я хлопнул бутылкой водки о стол.
Ухватившись за спинку кровати, Постовалов тяжело поднялся и побрёл к столу, заваленному грязной посудой, пнув по дороге стул.
- Гадюшник долбанный, - проворчал он и по пути ткнул кулаком в спину спящему человеку. – Петруха, лечиться будешь? Подъём!
Сел за стол, дунул в стакан, поставил:
- Наливай.
Я свинтил пробку с бутылки:
- Брат, ты меня узнал?
- Да Толька ты Агарков, - сказал он буднично. – Налевай.
Выпил налитых полстакана, выдохнул:
- Хорошо! А я думал твиндец идёт.
Потом склонился над столом:
- Чибон, чибон, полцарства за чибон!
Я догадался, о чём это он, когда Постовал нашёл и вставил в рот окурок, чиркнул спичкой.
- Вовчара, ты ж не курил! – удивился я, бросив на стол сигарет пачку.
- И не пил, - согласился кореш, но бычок дозобал.
Петруха заскрипел кроватью, поднимаясь:
- Ты помнишь, как вчера пришёл? Как что – ты в двери замок выбил.
Я посмотрел – замок косо висел на двух шурупах.
- Нехрен было запираться.
- Да кто запирался? Мы в карты играли, кричали – сейчас! сейчас! – а ты ждать не стал. И всех разогнал.
- А нехрен…
Бросив бычок в стакан, из которого пил, Вовка вдруг заорал:
- Вставай, Петруха, посуду мой – гости у нас.
Мне вдруг стало нестерпимо жаль Постовалова Вовку, моего соратника боевого по Анапской учебке: таким его не чаял увидеть – грязным, вонючим, небритым.
- Что, брат, случилось? – спросил я, когда Петька ушёл, свернув клеёнку со стола вместе с посудой, а бутылку переставив на подоконник.
- А-а! – Вовка махнул рукой. – Жизнь распропащая. У меня, брат, такое чувство, будто я давно умер, и все смотрят на меня, как на труп и шарахаются, чтоб не воняло под носом. Людей ненавидеть начинаю.
- Дома неприятности? – осторожно предположил я.
Вовка вздохнул, покачал головой и надолго задумался. Ожил, когда появился Петруха с чистой посудой на чистой клеёнке. Хлопнул меня по колену:
- Не падать духом, флот! Мы ещё всем врагам поссым на могилы.
На закуску Петруха пожарил яичницу на электроплитке и сварил кофе в турке. На вид ему было лет тридцать, и между делом я спросил его о Вовке.
- Он сам знает, что делает, - был ответ. – Нянька я ему что ли?
Разлили водку по стаканам, подняли, я вместо тоста:

- Как-то безрадостно ты меня встретил – словно мы друг другу чужие. Что с тобой сделалось, а, Вовчара?
- Не знаю, Толян, - печально сказал Постовалов. – Не ждал тебя видеть - думал, в одиночестве легче прожить.
- Почему?
- А чтобы в душу мою не лезли! – зло сказал Вовка и махом выпил.
А я полез:
- Сердечная травма? Откуда взялась? В Анапе мы с тобой ни о ком не страдали. На службе встретил? Колись, Вован – ведь я тебе друг, глумиться не буду, а что-нибудь посоветую.
Он молчал. Я продолжал:
- Если ты из-за бабы, то плюнь, растери и поверь мудрому человеку - все бабы глупы, развратны и лживы, и никакой кратковременный физиологический оргазм не может служить компенсацией этому.
Я видел, что Постовальчику очень плохо, и мне стало его жаль ещё сильнее – такой был парень! И всё-таки, может быть, он в чём-то заблуждается, и я сумею ему помочь. Ведь это мой друг, мой лучший друг катится к пропасти с тупой обречённостью.
Вован молчал. Я по-другому начал осторожно:
- Впрочем, не мною сказано, но верно - живому человеку свойственно любить. Это закон природы, а также психологии, физиологии и ряда других научных дисциплин. Ты разделяешь такую точку зрения?
Вовка кивнул.
- Могу предположить – эта юная особа махала тебе с берега Амура синим в белый горошек платочком.
- Она старше меня на три года, - выдавил Вовка.
- И говорила, что любовь это не повод, чтобы спать с любимым человеком. Знаю я, брат, таких - они говорят, что целью любви не может быть удовольствие, как целью служения Родине не могут быть ордена и медали.
- Ничего ты не знаешь, - опять буркнул он. – Мы с ней спали. Она замужем, и муж её начальник заставы.
Я присвистнул:
- Вот это коррида. И он знал?
- Сама рассказала. Впрочем, она жила у меня на катере, а молодой у него на заставе.
- И что, вы, парни военные, за оружие не хватались?
- Хватались, не один раз. Бог миловал, и она между нами всегда вставала.
- Чем карта покрылась?
- Вызвали меня в бригаду, в особый отдел.
- Понятно.
Я смотрел на друга, слушал его печальный рассказ о несчастной любви старшего матроса морчастей погранвойск и с тоски сбесившейся на заставе бабёнки, выпускницы Ленинградской филармонии, и понимал, что за всем этим кроется какая-то ещё не разгаданная мною тайна природы и жизни. Постовал не живописал ляжки и титьки, он говорил об её очах, полных тоски и печали, с поволокой мечты о прекрасном, далёком и истинном счастье, что блазнится каждой женщине. И Вовкины глаза на заросшем и опухшем от пьянстве лице светились воспоминаниями – миром, покоем и счастьем. Он был уверен, что способен на это – осуществить её мечты. И эта вера его неземная превращала в бессмертного ангела, во что-то сотканное из мечты и света, женщину, которую я никогда не видел. И всё-таки я рискнул:

- Знаешь, Вовка, что я тебе скажу – жизнь не исчерпывается одним только словом «люблю». Есть ещё что-то не менее важное. Тебе надо найти возможность и силы жить дальше. Ну, представь, что она умерла. Считал всегда тебя человеком, которого не так-то легко было сломать. Совсем невозможно…. а ты опускаешься.
Вовка сказал:
- По хрену. Моя жизнь. Поскольку будущего никакого нет, в настоящем что хочу, то и делаю. Брезгуешь? Смотришь на меня, как на круговорот дерьма в природе? Ну?
- Думаю – как же любить тебя такого? Кто бы смог? Как думаешь, она бы смогла, если б увидела?
Задумались оба – он и я. Что у него на уме? Что с ним происходит? Если он и вправду любит, то почему опускается, а не взмывает на крыльях? И, наверное, я не судья, потому что ни хрена не понимаю в этих делах. И вообще, по-настоящему у меня ещё никогда не было женщины, которую я мог бы любить до и после перепихона.
Вовка сказал:
- Я, брат, прежде, чем заново начать жить, хочу понять – как надо жить.
- И что ты для этого делаешь?
- Пью.
Кстати, и выпили.
- Если нас всех придумал Бог, то надо понять – для чего придумал.
- А если не Бог?
- Если нет Божьей воли на каждый поступок человека, то стоит ли двигаться?
- Что-то ты призагнул…. А впрочем, в этом может быть и выход из нынешнего тупика. Может тебе, брат, в духовную семинарию податься? Будешь попом.
- Из него поп…, - хмыкнул Петруха.
- Может, мне в психушку лечь? – грустно спросил Вовка.
- Нет, братан, это жизнь – это не лечится.
- Значит, надо быстрее сдохнуть. Ведь мы же не любить родились на свет, а ненавидеть. Ты ненавидишь меня, брат? Врёшь – ненавидишь. Жить мы не можем без того, чтобы не сделать человеку пакость. И радуемся чужому горю. Вот ты смотришь на меня участливо, а в душе-то крестишься – слава Богу, не со мной это происходит.
- Нет, братишка, - твёрдо сказал. – Я завидую твоим чувствам - сам никогда так сильно никого не любил, и не знаю, полюблю ли когда. Мне, Вова, с бабами не везёт.
И, глядя на пьяного Постовалова, вдруг почувствовал нестерпимую жажду настоящей любви. Не перепихона, не слюнявого умиления, когда хочется целовать следы на песке, а сильного, жестокого чувства, способного заставить схватить автомат и расстрелять командира, забыв присягу, Родину и самого себя. Чтобы любовь и ненависть – всё едино. Только с таким чувством, подумалось мне, можно здраво принять весь ужас жизни с её пьянством, воровством, дебошем, предательством, произволом, идиотизмом и развратом. Тот ужас, где истина выражается матом, где всё калечат, над всем глумятся. Где ничего не значат мои чувства и кулаки. Без него, теперь казалось, не выстоять в поединке с жизнью – любой заранее обречён на позор, на битьё ногами, на бесславный конец в выгребной яме. И в том, наверное, динамика жизни, что нескончаема очередь сумасшедших, ищущих её смысл. Я хотел любви, опасной для жизни – такой, как у Постовала.
Мы много думали, говорили, а выпили - не сосчитать бутылок. Вовка вдруг ударился лбом о столешницу.
- Наташа! Наташа, прости меня!
Петруха живо полез на кровать:
- Сейчас начнётся!
Вовка зарыдал:
- Тварь я, падаль, мертвец! Господи, кого же ты полюбила?
Я курил, наблюдал, молчал. Нарыдавшись, Постовал высморкался на стол и поднял на меня остекленевший взгляд:
- А ты кто?

- Надо же, не узнал, - усмехнувшись, я повернулся к Петрухе, и в следующее мгновение чуть не отправился в мир иной.
Вовка ударил меня пустой бутылкой, метя в косицу, но промахнулся, или я в последнее мгновение успел отстраниться. Вскочил, с грохотом опрокинул на него стол.
- Ты что, скотина, совсем охренел?!
Но видел, что разговаривать с ним бесполезно. Трясущимися руками натянул куртку и пошёл прочь. Он догнал меня в коридоре, схватил за плечо:
- Нет, собака, ты так не уйдёшь.
- Да пожалуйста! – я врезал ему от души. – Отдохни, приятель.
На улице смеркалось. Как мне выбраться из села? Это была проблема.

4

В общежитии шёл планомерный ремонт – сначала второй этаж, потом третий…. Добрались и до нас. Расселили весь этаж по студгородку – нас в седьмую общагу приборостроительного факультета, впрочем, здесь и аэмщики обитались. Комната на первом этаже, со всеми неудобствами: рядом лифт - гром очумелый круглые сутки. И ещё окно на север – когда ветер оттуда, замерзаем люто. Олег забрал свои вещи и насовсем переехал к тёще с тестем. А на его место вселился Шурик Силинский под шумок неразберихи – с Копейской (пригород Челябинска) пропиской ему это не светило.
Так вот, вселился Шура и начал наводить свои порядки, а вернее беспорядки – наотрез отказался дежурить по комнате. Он, мол, своё на службе отмахал тряпкой и веником – пусть теперь молодые…. Интересно, кто у него молодой? Вовка Боков – его друг и сокурсник. Сазиков – на третьем курсе. Остаюсь я – первокурсник. Но товарищ Силинский, не много ли на себя берёте? Вам ли, рядовой из стройбата, помыкать главным корабельным старшиной погранфлота?
В нашей комнате вместе с пылью и грязью поселилась атмосфера неприязни. Сазиков вскоре вернулся во вторую общагу и где-то жил у друзей нелегально. Полюсами конфликта стали я и Силинский. А он (конфликт) всё зрел, набухая. И не мог не набухнуть, когда в комнате такой кавардак – на полу пыль и окурки, на столе, тумбочках, подоконнике грязная посуда непервой свежести, похожая на руины. И вонь ещё та….
Лежал и читал книгу, когда вдруг услышал знакомые хрюкающие звуки и гнусавое сопение, от которого с души воротило настолько, что я, наверное, в жизни свинину больше есть не смогу - Силинский возник на пороге с объёмной авоськой.
- Подъём, морфлот, праздновать будем! – он зазвенел стеклотарой, уставляя стол батареей бутылок – водку не пил, а любил вино, поглощая его в неимоверных количествах.
На моё пренебрежительное молчание зафилософствовал:
- Вижу твою устойчивую неприязнь к собратьям по разуму, пребывающим в состоянии алкогольного опьянения, но, тем не менее, хочу напомнить, что праздник на календаре, и душе нормального человека требуется разрядка. Коль тебе это Богом не дано, то буду уповать, хотя бы на немое сочувствие. Подчёркиваю – немое, ибо тебе вряд ли доставит удовольствие препирательства с выпившими соседями.
Чему завидовал – у Силинского в любом состоянии всегда получалось закручивать витиеватые фразы, даже когда язык уже заплетался. Вошёл Вовка Боков, задержавшийся, наверное, в гальюне:
- Что лежишь, старшина? Девчат полный коридор – ждут тебя.
Он к тому, что сегодня 23 февраля, и общага готовилась к праздничной дискотеке.
- Айда, выпей с нами.
- Не пью и пьяниц презираю, - теперь я это уже сказал вслух.
- Вот характер! – восхитился Боков. – Уважаю.

- Все мы не пьём, пока не нальют, - глубокомысленно изрёк Силинский и мне, - Вставай, уже налито.
Они выпили без меня. Силинский косился, не зная к чему прицепиться:
- Слушай, если ты и сегодня не потрахаешься, то уже не трахнешься никогда.
- Тебе что за надобность обо мне печалиться?
- Так сегодня же наш праздник – девки задаром дают, не надо упрашивать.
- Ну, так, по презервативу тебе в обе руки, рядовой Силинский – один на голову, другой на головку! Да не перепутай, Кутузов!
Мы обменялись с Шуриком взглядами – при этом взаимная неприязнь перетекала из глаз в глаза. Путешествие к язычникам Титечных гор не прошло для меня даром - я начал верить в изначальную заданность всего на свете и невозможность выбора. С Силинским сталкивала меня судьба. Но, в отличие от дикарей, вера в неё моя была проще – это вера в добро и зло, и незачем искать ничего иного, незачем напрягать голос и серое вещество, кого-то переубеждать, доказывать, объяснять, что он не прав и поступает плохо: зло надо бить и гнать, чтобы восторжествовало добро. Шура Силинский сейчас для меня олицетворял исчадье ада. Я до боли сжал зубы - наступал момент истины.
Боков влез, отвлекая внимание:
- Блин, как башка-то жутко болит с твоей бормотухи, Саня.
Но Шура не отвлёкся:
- Ты, моряк, пойми, что в жизни нам дорог каждый миг, а ты прожигаешь их с дурацкими книгами.
- Это лучше, чем пить бормотуху!
Силинский поправил:
- Мы не пьём, а готовимся.
Меня в бутылку несло:
- Слушай, а ты никогда не жалел, что маленьким не загнулся?
В комнате воцарилась напряжённая тишина, даже Боков уши прижал – что-то сейчас будет. Шура гневно вылупил на меня глаза и прохрипел зловеще:
- С нами за стол сесть западло?
Да убиться веником в совхозной бане! Я встал и сел напротив Силинского – не потому, что испугался, просто так удобнее препираться, глядя в глаза, а не отмахиваться фразами, лёжа в кровати. Прежде, чем довести конфликт до логического конца, я хотел понять, что он за человек, что им движет и куда, есть ли бесстыдству его предел. Люди, ничего не добившиеся в жизни, объясняют успехи других случайной удачей или мошенничеством. Я, в отличие от Силинского, считал, что человек — сам творец своей удачи. Залог успеха в нас, а не вокруг да около. Сноровка и упорство, дорогой друг – когда им станешь, я объясню тебе теорию удачи.
- Скажи мне, отец родной, можешь ты хоть однажды совершить благородный и бескорыстный поступок?
Силинский упорствовал в своём стремлении оставаться дебилом:
- В комнате, что ль прибраться? Могу, но не буду.
Ну, и о чём с таким говорить? В хрюкальник дать? Ну, так пусть попросит.
Шура спросил:
- Ты что, флотский, действительно надеешься, что какая-нибудь дура сама придёт и скажет тебе – возьми меня, я твоя?
- А весь смысл жизни в том, чтобы нажраться и кого-нибудь трахнуть?
- Тяжёлый случай, - Силинский повернулся к Бокову.
Боков:
- Парни поднимите вот так руку, а теперь бросьте резко вниз и скажите – а пошло оно всё нах…! Ну, полегчало? Давайте выпьем – в конце концов, праздник.

Друзья залпом выпили, а я взял предназначенный мне стакан и смаковал по глоточку, словно пил «Бордо» полувековой выдержки, а не плодово-ягодное вино местного разлива.
- Хочешь окосеть? – отечески пожурил Силинский.
- Наоборот – когда пьёшь небольшими глотками, оно не цепляет. Видел в голливудских фильмах – всегда с бокалами, а пьяных нет?
- То в фильмах, а в природе – чем дольше тянешь, тем быстрей хмелеешь. Знаешь, от чего умирают лошади? Во-во, от капли, а если бы трескали стаканами, то жили и ржали.
Боков спел, думая, что к месту:

По маленькой, по маленькой налей, налей, налей
По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей…

Навремя забыв вражду, мы заспорили, и в результате поспорили, кто скорей окосеет – Силинский, глотая стаканами, или я из стакана глотками. Судил Боков, но и рефери тоже пил - то стаканами, то смакуя. Условились - проигравший платит за всю бормотуху.
Время текло, как вино из бутылки – то тихо, то булькая. За дверью на первом этаже взрывалась и умолкала дискотека, а мы разруливали наш спор. Силинский, пунцовый, как синьор Помидор, сидел напротив и смотрел на мой стакан. Темп питию задавал я – когда моя тара опорожнялась, три стакана наполнялись снова. И так раз за разом.
Боков втянул носом воздух и с безнадёгой осмотрел стол:
- Червячка бы чем заморить….
- Живучий червячишка, однако, завёлся, - хрюкнул, пытаясь хмыкнуть, Силинский. – Моришь ты его, моришь….
- Гитарист наш куда-то пропал – у него всегда можно было что-нибудь перехватить, в смысле похавать….
- А ты пошукай под матрасом, - посоветовал Шурик. – Может сухарик зелёный найдёшь – Сазиков был запасливым человеком: знал, зачем родился на свет.
Уже «был», уже «знал», отметил я - ловко он нас из комнаты вышибает.
- Так значит, культура пития говоришь? – снова наполнил тару Силинский.
- За тех, кто не пьян, - я стукнул своей посудой в его.
Рядовой из стройбата стакан за стаканом мрачнел и толстел – как ему это удавалось? Щёки по-бульдожьи опускались всё ниже и ниже. Глаза смотрели только прямо и перестали мигать. В них угнездилась суть неземного существа.
- Слышь, Александр, как мы узнаем, что ты проиграл? Скажешь, готов? Вырвет тебя? Рухнешь под стол или бутылкой заедешь кому-нибудь в лоб?
- Сволочь, - просто сказал Силинский, как печнику Ленин. Озлобление мутью плыло из его глаз.
Вовка Боков заёрзал на стуле.
- Как, мужики, на счёт ничьей? Да и время, поджимает, однако, - он кивнул на дверь, за которой гремела музыка. – Всех дающих девчат разберут.
- Н-да, - сказал Силинский, с ненавистью глядя на меня. – Моряки не сдаются?
Я допил, поставил стакан кверху донышком, встал и довольно уверенно прошёлся по комнате – достал деньги из кармана брюк и положил пятёрку на стол.
- Плачу свою долю, предлагая ничью.
Шура молчал, Шура смотрел перед собой, подперев голову руками – с подбородка его свешивалась слюна, норовя дотянуться до стола. Пока я натягивал галанку и клёши, Боков начал рассказывать анекдот, но забыл концовку, затянул паузу, вспоминая, и закончил:
- Вот такой анекдот.

Я понял, что и второй спёкся – был распьяным-пьяным-пьянешенький, как говорят куряки в Петровке.
- Ты куда? – буркнул Силинский, не отрывая взгляда от налитого стакана.
- Шею помыть.
На самом деле я хотел пройти в гальюн и выблевать Силинскую бормотуху.
Общага гудела - в тёмном холле у входа на людей и стены сыпала искрами светомузыка. Толпа дрыгалась и вертелась – сумасшествие скакало по лицам, грохот и визги долбились в уши. Пока я искал щель в груде тел, какая-то девица сцапала меня за руку:
- Пойдём, танцевать!
Зажатый со всех сторон, да ещё удерживаемый цепкой лапкой, как медведь на цепи, нехотя утаптывал пол – ну, когда же, чёрт побери, кончится эта музыка? Впервые в жизни мне довелось испытать, что значит клаустрофобия в пространстве, ограниченном частоколом человеческой плоти. Мне захотелось опуститься на четвереньки и завыть, чтобы хоть как-нибудь от них отличаться. Строй ещё можно понять, но такую толпу…. Она гасит душу, притупляет чувства и толкается, толкается, толкается…. Не дискотека, блин, а Броуновское движение!
Что-то крикнул ведущий, и толпа разом завопила, завыла. Кто-то сунулся мне в лицо, скалясь и тряся головой, ликом белый, как мертвец, с глазами тусклыми, оловянными – в пору пугаться. И не один он такой – хрипло дыша открытыми ртами, вытаращив глаза и ничего не видя, с лицами, облепленными потными волосами вокруг бесновалась толпа. Мне никогда не понять её: ещё в пацанах, посещая со сватком танцы в поселковом ДК - на круг не ходили, чаще сидели на диване, подставляя подножки незнакомым парням.
Стал думать о девушке, пленившей меня – может быть, это судьба моя? Что-то ведь ей нужно – неспроста выхватила из толпы незнакомого парня. Как узнала, что готов я пойти на её призыв? Вообще, откуда она меня знает? Кстати, о судьбе - я не дурак, чтобы переть против течения, не трус, чтобы выбираться на берег, не глупец, чтобы искать другую стезю, не безумец, чтобы торопить ее бег, не малодушный, чтобы влачиться безвольно… Я по жизни хочу идти туда, куда поведёт меня судьба, не меняя своих привычек и правил. Ты ищешь такого?
Её чёрные густые волосы метались по худеньким плечам. А потом разглядел глаза – синие аквамарины. В то же мгновение какофония звуков надорвалась, уступив зал спокойной мелодии, и беснующаяся толпа притихла, разбившись на пары. Конвоирша в сиреневом платьишке положила мне руки на плечи, уступив моим свою талию.
- Ты бывший моряк? – усомнилась она. – Моряки не такие.
- А какие?
- Здоровенные, в белых рубашках.
- В галанках, - поправил я. – А зачем тебе здоровенный? В тебе росту четыре вершка.
- Но, но, - девушка ткнулась лбом в мои губы.
Поговорить с ней толком не дал Серега Мизонов – отозвал меня в сторону.
Пару слов о нём. В школе Серёга учился в параллельном классе, был «сынком» - сейчас первокурсником АМ-факультета. Как-то подошёл ко мне в столовой и, здороваясь, ткнул Бокову локтем в лицо. Ушёл, не извинившись. Я попробовал, Вовка:
- Не стоит. Этот клоун служил в моей роте.
И я всё понял.
- Чего тебе?
- Слышь, Толян, за эту подругу тебе очень сильно может попухнуть. Так что не стоит….
А я так думал, что не стоит ни одно доброе дело оставлять безнаказанным.

- Я тебе понял. Ты им передай…. Впрочем, нет – иди-ка сюда, я тебе сейчас в тыкву дам, они сами увидят и, надеюсь, поймут.
- Не хвались на рать идучи, а хвались идучи с рати, - скаламбурил Мизон и растворился в толпе.
Девушку я отыскал.
- А я тут причём? – спокойно хмыкнула она. – Ваши дела.
- Значит, ты мне их не покажешь? Ну, давай подождём, - и я пригласил её на медленный танец.
- Ты чего съел, что такой воинственный – мало девчат что ли?
- А ты почему такая ветреная – тебя уже любят, а ты хвостом вертишь?
- Чудесно, - она усмехнулась. – Один один. Как хоть зовут тебя, богатырь?
Я представился.
- А тебя?
- Меня зовут Наталья Алексеевна Зелинская, — с вызовом объявила девица.
Везёт же – Силинский, Зелинская…. А может, судьба? Впрочем, она не казалась пропастью, в которую можно упасть с обрыва. Я наплевал на внутренний голос, который вкалывал сверхурочно и советовал оставить её.
- Ладно, где твои ухажёры?
- Не терпится, что ли? – огрызнулась она.
- Меня этот шум достаёт. Может, пойдем, прошвырнёмся по парку, пока тут все скачут?
Мы расстались, чтобы одеться, а потом встретились на улице возле общаги. Пошли в парк. Лунное колесо, рассыпая звёздную пыль, катилось по небу. Вокруг чернели вековые ели, и блестел снег. Три фигуры, как тени, плелись за нами.
- Не страшно тебе? – ухмылялась она.
- Дожить не дадут, - посетовал грустно: обстановочка угнетала – придётся драться в меньшинстве, ведь честь не сохранить на сберкнижке срочным вкладом. Где-то в глубине души готов был смириться с вероятностью того, что трое одному накостыляют, но допустить, чтобы меня просто так забили насмерть, как скотину на бойне, я не мог. Даже представил, как буду драться и материться от избытка злости, а она будет слушать и смотреть, как сучка смотрит на бой кобелей, выбирая себе пару.
Сделав по парку пару кругов, вернулись в общагу, где по-прежнему орала музыка и бесновались придурки, которые почему-то думали, что они студенты.
- Что-то робки твои кавалеры.
Она молчала, она грустила и лишь спросила:
- Ты домой?
- Давай заглянем ко мне, возьмём сигареты и где-нибудь посидим – только подальше от этой свистопляски.
Она согласилась. А зря. Пресвятая дева Мария! Что творилось в нашей комнате! К известным уже окуркам и мусору добавилась лужа блевотины на полу, в которой безмятежно почивал гуманоид; но, приглядевшись, узнал в нём Силинского. Боков с бледным лицом маньяка-убийцы спал на кровати, в башмаках и пальто. Когда успели уплясаться? За курткой заходил – всё было чин-чинарём. А теперь и духом русским не пахло - в воздухе стоял резкий запах блевотины, увядших цветов и, кажется, гнилых лимонов. К нему примешивался омерзительный душок кошачьих испражнений. Боже, и это мой кубрик!
Мне показалось, враги в моей хате – ворвались, изнасиловали мой быт и не ушли. Хотелось им отомстить - крушить и пинать, и ещё выть от ярости. Меня уже самого тошнило и колотило, как салагу при добром шторме. Глядя на второкурсников, я всё глубже осознавал, что здесь дальше жить невозможно. И не буду - прямо сейчас уйду, куда глаза глядят. Кинулся собирать вещи. Наташка за спиной:

- Да-а, картиночка – «Бурлаки под столом» - отдыхает дедушка Репин. Куда ты пойдёшь?
Да чтоб я знал! Где меня ждут? Где мне сейчас будут рады? Где найти дом обетованный? Идти было некуда об эту пору – кругом в общежитиях вахтёры. Останусь в этом - найду где-нибудь батарею, постелю бушлат, прикроюсь курткой…. Впрочем, куртку лучше не снимать – так теплее. Потом вспомнил – в подвал, надо идти в подвал: там есть бойлерная, две душевых – что-нибудь может оказаться открытым. Ну, хотя бы прачка, в конце концов. Сквозняков нет – прижмусь к батарее и…. И тут я вспомнил, что не один.
- Ну что, подруга боевая, куда пойдём?
- Пойдём ко мне. Ты альпинизмом не занимался? Как насчёт седьмого этажа?
- У тебя есть свободная кровать?
- Моя кровать свободна.
Посмотрел девушке прямо в глаза.
- Лучше внимательно погляди мне на губы, - не отводя взгляда, сказала она медленно и раздельно. - Мы идём ко мне.
По лестнице поднялись на седьмой этаж. Перед дверью своей комнаты Наташка прижала палец к губам:
- Тс-с-с…. Говорить только шепотом, и ногами не топать.
На выключатель мы не давили – в том полумраке, что обеспечивало окно, сумел различить кульман в углу, вдоль стен три кровати, две из которых были заняты.
- Клади вещи и раздевайся, - шепнула Наташка уже без шубки, шагнула к кровати. – Вот здесь мы немножечко поспим.
Разногласий у нас не возникало до тех пор, пока я не шепнул:
- Милая, как первенца нашего назовём?
Она сунула мне кулак под нос:
- Только попробуй в меня кончить.
Я кончил ей на спину и вскоре уснул.
Иногда удавалось спать без кошмаров, а вот просыпаться с отвратительным чувством презрения к самому себе – не часто. Три девицы в неглиже сновали по комнате, собираясь. Я скрипнул кроватью – мне показалось безнравственным в такой обстановке притворяться спящим. Наташка склонилась:
- Выглядишь сносно. На первую пару идёшь? Тогда вставай – чай на столе.
Скинул одеяло, забыв, что на мне нет трусов. Можно хихикнуть по этому поводу, но девушки были очень серьёзными и не заострили внимания. А я был в таком состоянии, когда условности до фонаря – оделся и сел пить чай с бутербродами.
- Будем знакомы? – чаёвничать подсела одна из девиц.
Я буркнул:
- Имя моё запомнить не сложно – Эйты Эйтыев из Башкирии, был чабаном до института, а по натуре форменный сукин сын.
- Врёт. Зовут их величество Толей Агарковым, - из-под одеяла выпросталась мизоновкая голова, мятая, как наволочка подушки. – Люд, журнал в деканате не забудь.
- Сам врёшь и дразнишься, - огрызнулся я.
- Тоже мне староста, - буркнула Люда, прихлёбывая чай. – На вторую пару придёшь?
- Подожди наезжать, ещё ведь не вечер, - тяжко выдохнул Мизон и пошарил вокруг глазами.
- Вы смотрите, тут не курите, - предостерегла Наташка, нахмурив брови, а я увидел, что и на другой кровати кто-то спал, укрывшись с головой одеялом.
Ну, блин, общага! Настроение поднялось на морозе под скрип ночью выпавшего снежка. Мы расстались у входа во второй корпус – Наташка чмокнула меня в рот и помахала рукой:

- До вечера, Тоха!
Та-ак, Тотошкой я был, Антуаном…. теперь, значит, Тоха, которого, кажется, опять имеют. От этих мыслей настроение не пропало, даже улучшилось, когда одногруппница Лара ревниво спросила.
- Кто это?
- Вчера познакомились.
- И уже целуетесь? Вот это темпы….
Стрельнула глазками, но промахнулась. Наивная девочка, знала бы ты, что жизнь – это не теорема Ферма, всё в ней гораздо сложнее и проще. Мы шли в корпус «V» на практическое занятие, Лариска сказала, что он напоминает ей аквариум.
- В котором развратничают рыбы, - буркнул я ни с того ни с сего.
Лариса пожаловалась, что там очень холодно, а я:
- Отличная тренировка перед могилой.
- Да что с тобой?!
Ах, милая, кабы знать! Впрочем, день складывался удачно. Хорошее настроение не покидало меня до окончания четвёртой пары, а потом встал вопрос – куда пойти ночевать? В свою комнату на первом этаже седьмой общаги я не хотел. Наташку спросить не успел, во сколько у неё начинается вечер. И так вдруг захотелось побыть одному – без грязи в комнате, без соседки в кровати – наслаждаться покоем и тишиной, зная, что никто не потревожит. Чем больше об этом думал, тем более соблазнялся мечтой - может, квартиру поискать? Стипендия у меня теперь большая – могу позволить…
Чертовски обрадовался, увидев Наташку у дверей профессорского магазина.
- Ты куда?
- За пельменями.
- Никак проставляешься?
- Угадала.
В общагу шли подруку – она щебетала, а я пытался осмыслить наши отношения.
- Ты такой симпатичный, когда молчишь.
- А ты нарываешься на комплименты?
Не знаю, чему она рассмеялась.
- Ты умеешь их говорить?
И снова внимание моей персоне.
- Ты такой грустный – случаем не девственность вчера потерял? Или расстроен, что я сдалась быстро? Азарта охотника не удовлетворил? Или считаешь меня потаскушкой?
От необдуманного ответа меня удержали моральные соображения, а мысли сами собой текли. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что вчерашняя нечаянная встреча наша подстроена Наташкой и Мизоном, а я попался, как кур в ощип. Может и ей говорить такое не совсем удобно, но она держала голову гордо и продолжала рядом идти.
- У тебя всё в порядке?
- Немного болит голова, ерунда.
- Хочешь отдохнуть? – с тревогой во взгляде спросила она. – В комнате это сложно – мы все живём одним расписанием.
Что значит жить расписанием, я узнал позже, когда, поужинав вшестером, помыв посуду, попев песни под гитару Мизона и посплетничав, легли по кроватям – была полночь. Дипломник (это третий парень в нашей компании) выключил свет и добавил звук проводного радио:
- Ну что, погнали?!
Идея нашла понимание в массах, и три кровати заскрипели разом.

Не смотря на привкус, что меня «имеют», справедливости ради должен сказать, что у Наташки была идеальная фигура – стройная и пропорциональная. Мне не думалось, что сходные мысли обо мне проходили и у неё в голове. Тем не менее, мы были вместе – месяц, другой…. Соприкасались ведь не только телами. Нашим душам (умам?) находились общие темы. Кое-что, мне неприметное, она открыла во мне сама. Например, что я заядлый индивидуалист – мне бы в сторожке лесной хорошо было жить. Что какая-то призрачная честь для меня выше ума, и на этом меня легко поймать, как глупца. Что я готов рисковать собой, считала она, ради товарищей. Но это было не так. Разочаровался я к тому времени в любви и дружбе. Из всех полученных на старте жизни чувств неизменных осталось два – вера в судьбу и своих родителей.
Однажды Дипломник принёс шведский порнографический журнал – минет крупным планом. Серёга Мизонов, листая страницы, вздохнул завистливо:
- Живут же люди!
И получил подзатыльник от Люды. Однако, Дипломник выключил свет (чтоб не краснели) и настоял, чтобы все наши барышни высказались по теме.
Юля (его подруга):
- Только за хороший подарок.
Люда:
- Только по пьянке.
Наташа:
- Только любимому человеку.
На следующий день Сергей приволок две трёхлитровки пива. Дипломник картинно встал на колени, попросил у Юльки руки и протянул ей коробочку с обручальными кольцами. А я не знал, где найти Наташке любимого человека. Тем не менее, когда стрелки будильника сравнялись вверху, и Дипломник, выключив свет и прибавив звук, объявил: «Девочки, оральный секс», я получил сполна, как и все.
Иногда мы дискутировали, выключив свет – это тоже придумал Дипломник, считавший, что макияж (или отсутствие оного) шибко сбивает с умных идей. Итак….
- Высшее предназначение женщины – дарить мужчине детей. Причём здесь институт? Он что, нам добавит счастья? – задал тему Дипломник явно для Юльки, которую желал после свадьбы засадить за пряху (сковородку? зыбку? доску гладильную?)
Люда сказала весьма весомо:
- Со времён Адама и Евы брак для женщины – муж и дети – самое великое счастье на свете. Для мужиков ещё спорт, друзья, но скажите, зачем вам глупая жена – бестолковых детей производить на свет?
Наташка потребовала:
- Пусть Тоха скажет.
- Я хочу семью. Хочу любящую жену, которая подарит мне детей. Но что я взамен ей подарю? Стипендию? Кровать в общаге? Когда стану начальником, тогда и женюсь.
Мои слова прозвучали матом в светском обществе – надолго воцарилось гробовое молчание. Потом Юля робко спросила:
- А как же трудности пополам, через тернии к звёздам? Чем закалится твоя семья?
Понял, не то я сказал – ни здесь и ни этим ушам. Вот что значит честь (правда?) хорошо, а ум лучше. Мне нравились мои новые друзья – они смотрят на мир чистым взглядом, а из дружбы растят любовь. Мне до них пока далеко.
Иногда наступали времена, когда Наташка выходила из своего всегда равновесного состояния. Я, честно говоря, не знал, что с ней в такие минуты делать и замыкался в жалости к самому себе. Хотелось быть ей полезным, но ненавижу ложь, которую плетёшь, утешая расстроенного человека. А иногда в отчаянии хотелось сказать: «Наташ, ты выйдешь за меня?» Это когда она говорила в сердцах: «Ты не любишь меня!». Хотя это уже было не по правилам – это был удар ниже пояса. Я хотел верить, что Наташка без иллюзий относится к тому, что мы вместе спим, а она в часы раздражения была явно разочарована мной. После такого приступа она ещё пару дней вела себя холодно и надменно, а потом ничего – отходила и становилась ласковой и общительной. Людка сказала, что это в ней иногда взбрыкивает полячка.